Глаза Сьюсан сверкнули.
— Я восхищаюсь твоей практичностью. Но я хочу, чтобы она расплатилась, пусть ты этого и не хочешь.
Леонидас знал, что запомнит этот момент навсегда. Рука Сьюсан лежала у него на груди, голубые глаза полны огня — вот она, его защитница. На душе никогда не было так светло. Он не верил, что такое бывает.
— Заставить ее расплатиться — это просто, — ответил он, не справившись с хрипотой в голосе. — Ее заботит только одна вещь — деньги. Лишить ее этого — подобно высылке в лагерь в Сибирь. — Он пожал плечами. — Я урежу ей содержание, закрою доступ ко всем денежным средствам, и уже через неделю она будет тише воды ниже травы.
— Аполлония? — не поверила Сьюсан. — Я не представляю ее покорной и смиренной.
Леонидас сделал шаг назад… пока не поздно, пока не обнял жену и не сказал те слова, которые не должен говорить. Он не может позволить себе такого рода слабость. И не сейчас, когда перед ним предательство с одной стороны, а с другой — похищенная супруга.
И ребенок, который войдет в этот мир и узнает, что его отец держал пленницей на острове его мать.
Леонидас не хотел быть копией своего отца, за холеным обликом которого скрывался деспот.
А копией матери? Неужели ему не приходило в голову, что он похож на свою мать в большей степени, чем он хотел это допустить? То, как он поступает с Сьюсан, это доказывает.
Его отец просто избил бы непокорную женщину, а то, как он поступает сейчас, игра в духе Аполлонии. Манипулирование и предательство. Неужели это у него в крови?
— Надеюсь, ты сообщил ей, что тебе все известно? — нахмурившись, сказала Сьюсан. — Чтобы ей это не сошло с рук. Пусть знает, что ее ждут последствия.
Но Леонидас смотрел куда-то мимо. Он смотрел на скалы и на море. Необузданная стихия Греции затрагивала глубокие, врожденные чувства. И вдруг его пронзила мысль, что Сьюсан делает с ним то же самое.
Она ведь сказала, что он может держать ее в клетке, но никогда не покорит.
И он осознал это только сейчас, потому что вырвался из собственной клетки. Наконец он увидел свою мать такой, какая она есть. Не светскую даму, порхающую по всему миру, куда только ей заблагорассудится, а женщину, заказавшую убийство собственного сына. Вот так, между прочим, по прихоти.
Она даже не отрицала этого.
— Надоело выпрашивать у тебя суммы на содержание. Чего ты ожидал? — заявила она, когда Леонидас ей позвонил. Произнесла это, как обычно, капризно, в нос — она говорила таким образом, когда думала, что ей удастся выпутаться из неприятностей. Она, кажется, не поняла, что на этот раз номер не пройдет. И что Леонидас поставил точку.
Где-то в глубине сознания сверлила мысль: а не закрыть ли ему на все глаза. Он очень долго жил, мирясь с ложью, окружавшей Аполлонию. Так ему было легче существовать.
Но теперь стало легче оттого, что он освободился от этой лжи.
— Я никогда в жизни ни к чему не был привязан, — сказал он Сьюсан. Ему помогали говорить свежий воздух и синее небо. — Я сомневаюсь, что способен на привязанность, и теперь я знаю почему.
— Ты не отвечаешь за то, что сделала эта женщина, — ответила Сьюсан, мгновенно выпрямившись, словно собиралась воевать с Аполлонией.
— Боюсь, что у меня в крови есть что-то продажное, корыстное и порочное, Сьюсан.
— Леонидас…
Но его было не остановить.
— Я успел побыть и богом, и королем. Я умел быть любовником, но я никогда ничего не чувствовал. Я могу руководить компанией, но я понятия не имею, как воспитывать ребенка. Как быть отцом. — Он покачал головой, как бы пытаясь определить, туман у него в голове или он наконец ощущает абсолютную ясность. — Я совсем не уверен, что знаю, как быть мужчиной.
— Прекрати. — Сьюсан резко оборвала его и подошла к нему. А он и не заметил, что отодвинулся от нее. — Сейчас же прекрати.
Она не стала ждать его возражений, встала около него, и шаль упала к ее ногам. Она обвила руками его за талию, запрокинула голову и сердито посмотрела на него.
— Хватит говорить.
И он услышал голос вдовы Бетанкур, властный, требовательный. Голос женщины, которая привыкла, чтобы ей повиновались.
Но он никогда не был ни у кого в подчинении.
— А если я откажусь?
Она с минуту внимательно смотрела на него, затем сделала шаг назад. Не сводя с него взгляда, она стала поднимать подол свободного просторного платья. Обманчиво бесформенное платье не смогло скрыть обольстительную фигуру. Сьюсан смотрела на Леонидаса с вызовом и продолжала тянуть платье наверх, пока не сняла и не оказалась перед ним лишь в одних трусиках.
За эти недели она слегка располнела, грудь налилась, живот чуть-чуть выпирал, напоминая о ребенке у нее внутри. И о том, что она принадлежит ему. Она все еще его собственность.
— Ты можешь отказать мне в свободе, если хочешь, — сказала она с типично женским вызовом. — Или можешь взять меня. Что выбрать мне, я знаю.
Леонидас не считал себя эталоном мужского благородства, а когда дело касалось этой женщины, то силы к сопротивлению его покидали.
Он потянул ее к себе, обнял и, охваченный диким желанием, впился ей в рот.
В Сьюсан воплотились все его желания, и совладать с собой он не волен.
Касаться ее, целовать, трогать… везде — ему этого мало.
Леонидас опустил ее на шезлонг. То, что у них происходит, — это безумие, первобытное неистовство. И это прекрасно.
Она — его.
Здесь, сейчас.
Он овладел ею, понимая, что это в последний раз.
Только этот раз, этот момент.
Он заставил ее захлебнуться восторгом, выкрикивая его имя. Он заставил ее просить продолжать и знал, что никогда не услышит ничего такого же потрясающе прекрасного, как звук ее молящего голоса.
Леонидасу казалось, что он возносится к вершине мироздания и уносит Сьюсан с собой.
Позже вечером, когда яркое солнце Греции все еще сияло, а воздух уже был насыщен прохладой, он посадил ее в вертолет и дал улететь.
Глава 12
Неделя выдалась трудной.
Леонидас большую часть времени проводил в офисе. Он не мог находиться в пентхаусе, где словно существовал призрак жены, которую он отослал от себя.
Странно. Он прожил с ней здесь всего лишь короткие семь недель, но до сих пор ощущал ее присутствие, особенно учитывая то, что она старательно его избегала. Но Сьюсан была везде, заполняя собой просторные помещения пентхауса. Это напоминало оперную арию, которую он не мог заставить себя приглушить или выключить. Как она могла продолжать жить здесь? Ведь он не проводил с ней столько времени в пентхаусе, как это было на острове.
