Фабиан однажды подметил, что актеры Кабуки проводят на сцене больше времени, чем актеры любого другого театра. Они впервые выходят на сцену в возрасте пяти-шести лет и выступают в двух постановках в день, двадцать пять дней в месяц, и так месяц за месяцем, год за годом. В сущности, актер Кабуки проводит всю свою жизнь на сцене. В результате, как говорил Фабиан, пожилые актеры перестают различать свои роли и собственное я.
Обычные движения актера Утаэмона, особые повороты рук и шеи удивительно похожи на его сценические жесты. После выступления в роли Оноэ Дзякуэмон сказал мне, что очень устал. Когда я спросил его почему, он ответил: «Роль Оноэ – большая ответственность. Я так волновался за Охацу». Охацу по сценарию является протеже Оноэ, и в том же спектакле ее играл Тамасабуро. В переживаниях Дзякуэмона за Оноэ-Тамасабуро (не понятно, кого он имел в виду) смешались и стали неделимыми сценический и реальный миры.
Сюжеты Кабуки проливают свет на многие аспекты японского общества. Например, многие пьесы повествуют об отношениях между господами и их подданными или между возлюбленными, но вы не найдете историй о дружбе. С древних времен дружба являлась главной темой китайской культуры. Второе предложение «Бесед и суждений» Конфуция – «Встретить друга, прибывшего издалека, разве это не радостно?» – показывает китайское отношение к этой теме. Но в Японии примеры такого поведения редки. Здесь настоящая дружба – это испытание. Иностранцы, селившиеся на территории Японии, жаловались, что после десяти или двадцати лет, проведенных здесь, они принимали за счастье близкое знакомство хотя бы с одним японцем. Но эту проблему нельзя объяснить одним лишь культурным разрывом между японцами и приезжими. Японцы сами часто рассказывают мне, что не могут завести дружбу с соотечественниками. Они говорят так: «Есть люди, которых вы знаете со школьных времен и с которыми вы поддерживаете отношения по жизни. А вот тем, кого вы встречаете после, нельзя доверять».
Сюжеты Кабуки проливают свет на многие аспекты японского общества. Например, многие пьесы повествуют об отношениях между господами и их подданными или между возлюбленными, но вы не найдете историй о дружбе.
Причина этого возможно кроется в системе образования, которая запрещает японцам высказывать свое мнение. Они никогда не доверяют друг другу полностью, что затрудняет установление дружеских отношений. Другой причиной может быть структурная иерархия всего общества. В старой Японии не отношения равных граждан, а отношения хозяина и подданного были основой общества. Этот вопрос я оставлю социологам, но в любом случае культура дружбы практически отсутствует в театре Кабуки.
И все же я обрел своих лучших друзей с помощью Кабуки. Через несколько лет я сблизился с несколькими актерами Кабуки, и все еще не верится, что мне удалось это сделать. Мир Кабуки, с его размытыми границами между выдумкой и реальностью, одновременно соответствует духу Японии и идет против него. Как говорил Домо Геше, это не земной мир, но и не лунный, а «запредельный мир». Поэтому, когда я прохожу пугающий занавес, ведущий за кулисы, то чувствую себя как дома, несмотря на все иллюзии. Там меня ждут мои друзья.
Глава 4
Коллекционирование искусства
Момент перед славой
Я провел осень 1972 года постоянно перемещаясь между долиной Ия и Токио, где я якобы посещал Университет Кэйо в качестве студента по обмену. В действительности я проводил большую часть времени за китайским столиком в доме Линды Бич, выпивая джин и слушая ее забавные рассказы о старых временах, когда она приехала в Японию сразу после окончания периода оккупации. Однажды вечером разговор зашел о том самом китайском столике. «Это из эпохи Мин, – отметила она. – Я купила его у человека из Асия, что недалеко от Кобе, с которым, я думаю, тебе необходимо познакомиться. Его зовут Дэвид Кидд, и он живет во дворце. В следующий раз, когда будешь в Ия, тебе нужно будет к нему зайти в гости».
Таким образом, в январе 1973 года, менее, чем через неделю после того, как я нашел Тииори, я посетил дом Дэвида Кидда по дороге домой из Ия. Линда мне заранее рассказала о нем. Дэвид до войны жил в Пекине и женился на девушке из богатой китайской семьи. Он жил в семейном особняке, одном из выдающихся домов старого Пекина, но, когда в 1949 году пришли коммунисты, семья потеряла все, и Дэвид с женой бежали из страны в Америку. После короткого периода жизни в Нью-Йорке они разошлись, а вскоре Дэвид приехал в Японию. Он начал жизнь заново, не имея ничего, стал арт-дилером и собрал коллекцию, скупая китайские сокровища, от которых избавлялись японцы после войны.
Дом Дэвида действительно был дворцом. Справа от входа я увидел китайскую статую Идатэн, хранителя буддистских храмов. Слева располагалась цветочная композиция на столике эпохи Мин, похожего на столик Линды. Передо мной находились широкие раздвижные двери, покрытые тонколистным серебром. Двери раскрылись, и появился Дэвид. Он пригласил меня в огромную гостиную, в которую бы легко поместились шесть татами, пол в которой был покрыт сине-желтыми коврами с китайскими драконами. Столы, диваны и подставки, переливающиеся желтыми, коричневыми, оранжевыми и фиолетово-черными оттенками редких видов дерева, были аккуратно расположены вокруг нескольких богато украшенных ниш токонома. В углублениях в стенах перед картинами с мандалами стояли тибетские статуи высотой три метра. В каждом углу были расположены загадочные объекты, такие как стол с коллекцией того, что было похоже на кусочки дерева, каждый из которых был подписан каллиграфией на позолоченной бумаге. Я не имел никакого понятия о большинстве этих предметов, но сразу заметил, что все было красивым, все было драгоценным и все находилось там не случайно. День, когда я вошел в эту комнату, стал днем, когда я осознал, что невозможное возможно. Я планировал зайти на чашку чая, а покинул дом лишь три дня спустя. Эти три дня были наполнены долгими и глубокими разговорами с Дэвидом. Это было началом моего учения в области искусства.
Он пригласил меня в огромную гостиную, в которую бы легко поместились шесть татами, пол в которой был покрыт сине-желтыми коврами с китайскими драконами.
Фундамент моей любви к искусству Азии был заложен в раннем детстве. Мои дед и отец были военно-морскими офицерами и привозили домой много сувениров из Китая и Японии. Результатом явилось то, что азиатское искусство стало частью меня: свитки украшали наши стены, а обеденный стол часто на праздники накрывался фарфором Имари.
Однажды, вскоре после того, как мы приехали в Иокогаму, мама сводила меня в Мотомати, популярный торговый район. В отличие от современного Мотомати с брендовыми бутиками, улица в то время была уютной и практичной, и на ней располагались небольшие магазины, которые продавали торты, офисные принадлежности и посуду. Мы зашли в магазин фарфора, и мама спросила у продавца на своем ломаном японском: «Есть ли у вас в наличии посуда Имари?» Она, естественно, считала, что каждый магазин фарфора в Японии должен продавать Имари, но этот момент был подобен тому, что она бы вошла в супермаркет Вулвортс и начала искать там лиможский фарфор. Продавец опешил, но затем что-то вспомнил и побежал в подсобное помещение. Он вернулся с деревянной коробкой и пояснил: «Она лежит здесь со времен войны, но так как никто не хочет ее брать, она просто завалялась…».
