Он открыл нам коробку. Внутри лежали десять тарелок Имари, завернутых в солому, в которой они пришли после печи. У меня еще осталась одна из этих тарелок, и судя по ее виду, возможно, коробка хранилась на складе с XIX века. Будучи двенадцатилетним ребенком, я развязал веревку, коснулся тарелок и ужаснулся. Я чувствовал себя как человек, который открыл гроб Тутанхамона впервые за три тысячи лет. Таким сильным было мое впечатление, что даже по сей день воспоминания об этих тарелках и соломе остаются свежими в моей памяти.
Моя мама стала часто заходить в магазины антиквариата в Иокогаме и Токио, и мы вернулись в Америку через два года со складными ширмами, лакированными изделиями, фарфором и комодами тансу.
Моя первая покупка антиквариата случилась спустя много лет, когда я был студентом по обмену в Кэйо. Мне нравятся старые книги, и я часто заходил в букинистический торговый район Канда в Токио. Однажды я заметил стопку антикварных японских книг, выложенных на тротуар. Они продавались по сто йен за штуку. Несмотря на то что я изучал японоведение, до этого момента я никогда не видел настоящих японских книг, напечатанных с помощью ксилографа. Я взял одну из них из любопытства и открыл ее синюю обложку. Это было «Великое учение», одна из классических работ Конфуция, датированная 1750 годом. Я был удивлен тем, что эта выброшенная за сто йен книга была изданием XVII века. Иероглифы, напечатанные с помощью вручную выгравированных оттисков, были невероятно красивы и настолько крупные, что одна строчка занимала почти всю страницу. Несмотря на то что я не знал китайского, мое знание японского позволило мне уловить смысл. На странице, которую я открыл, было напечатано: «Произвела на меня сильное впечатление, и я впервые почувствовал тягу к китайской философии». Это издание «Великого учения» стоимостью сто йен стало моим введением в классическую китайскую литературу.
Я был удивлен тем, что эта выброшенная за сто йен книга была изданием XVII века. Иероглифы, напечатанные с помощью вручную выгравированных оттисков, были невероятно красивы и настолько крупные, что одна строчка занимала почти всю страницу.
После этого я серьезно занялся поиском старых японских книг. То, что можно было найти, было просто невероятным. Эти книги не ценились настолько, что они продавались как расходный материал для монтажников, которые использовали их в качестве подложки для ширм и раздвижных дверей. Я начал с китайской классики, такой как «Беседы и суждения», И Цзин и Чжуан-цзы, но постепенно заинтересовался и японскими книгами. В отличие от китайской классики, напечатанной стандартным блочным шрифтом, тексты японских книг представляли собой изящные курсивные шрифты. По мере их чтения я замечал, что традиционная японская каллиграфия существенно отличается от китайской, и мой интерес к японской каллиграфии постепенно возрастал.
Тем временем, когда я ездил в Ия, то медленно собирал коллекцию изделий народных ремесел и старых кимоно. Как-то проезжая через город Токусима, я в антикварной лавке нашел четыре большие корзины с костюмами для кукол. Это был полный гардероб Отомэ-дза, одного из забытых кукольных театров острова Авадзи. Корзины были отложены во время войны, а затем о них, по всей видимости, забыли. Я привез костюмы в Токио, свозил их в Йель, затем в Оксфорд, и по-прежнему храню их у себя дома.
Затем я повстречал Дэвида Кидда. Он один из лучших собеседников в мире, и, как и я, «сова». После нашей первой встречи я постоянно посещал его дом. Мы часто сидели на смотровой площадке, смотрели на луну, и Дэвид до самого утра читал оду «Голос осени» китайского поэта Оуян Сю, так что мы уснули с первыми лучами солнца и проснулись к вечеру. В первые три дня, когда я оставался у Дэвида, я ни разу не видел солнечного света. Иногда мы сидели на кане (китайской софе) в гостиной, обсуждая тонкости пейзажной живописи, в то время как Дэвид развлекал гостей своим остроумием. «Юмор является одной из четырех опор вселенной, – сказал он однажды, – но я забыл остальные три». В другие дни мы сидели на коврах и пили бесконечные чашки чая, пока Дэвид рассказывал о тайнах тибетской мандалы.
В случае тибетской мандалы за ней скрывается целая вселенная эзотерического символизма: цвета, направления, имена Будд и их особенности.
Тогда я узнал, что произведения искусства хранят свои тайны. В случае тибетской мандалы за ней скрывается целая вселенная эзотерического символизма: цвета, направления, имена Будд и их особенности. Однако даже самый простой рисунок дерева или травы может также хранить свои секреты. Однажды ночью Дэвид раскрыл пару шестисоставных золотых ширм в гостиной. На них красовался рисунок моста в окружении плакучих ив – достаточно традиционная картина, на которой плакучие ивы растут рядом с криволинейным деревянным мостом. Эти ширмы, однако, были особенно древними, и казалось, что более поздние их версии потеряли всю экспрессию. Мы начали обсуждать, в чем разница между старыми и более новыми ширмами. Во время разговора мы заметили, что ветви ив на левой ширме свисали вниз, тогда как ветви на правой ширме раскачивались, будто на них дул ветер. На левой была луна, на правой ее не было. Мы осознали, что ширмы изображали переход от ночи ко дню, а ветер выражал первое дыхание рассвета. Затем кто-то отметил, что ветви деревьев слева были голыми, тогда как на ветвях справа были изображены молодые листочки. Таким образом, ширмы также отображали момент перехода зимы к весне. В реке под мостом крутилось водяное колесо, а сам мост, который в Японии символизирует прибытие вестников из иного мира, представлял собой высокую арку, изогнутую по направлению к зрителю. Все в этой сцене крутилось и трансформировалось от старого к новому и от темного к светлому. «Итак, – заключил Дэвид, – эти ширмы отображают момент перед славой».
Как-то раз Дэвид посадил меня перед набором китайских пузырьков, предназначенных для хранения сухого нюхательного табака, и сказал: «Скажи мне, что ты видишь».
Раскрытие тайн во многом связано с наблюдением. Как-то раз Дэвид посадил меня перед набором китайских пузырьков, предназначенных для хранения сухого нюхательного табака, и сказал: «Скажи мне, что ты видишь». Я видел фарфор, лазурит, железо, золото, серебро, слоновую кость, стекло, лак, медь, нефрит и янтарь. Это был урок разглядывания материалов. Однако основная вещь, которой меня научил Дэвид, была взаимосвязь всех этих кусочков – то, как они переплетались в единое целое. Я встречал многих других коллекционеров китайского искусства, чьи коллекции более внушительные с точки зрения исторической важности. Тем не менее ни один из них не понимал и не подчеркивал значительность взаимосвязи между предметами, как это делал Дэвид. Этому он научился, когда жил в старом особняке во время заката Пекина. В то время, как Япония потеряла многое в XX веке, Китай потерял гораздо больше во время беспорядков при правлении маоистов. Существует лишь малое число людей, которые имеют хоть какое-то понимание образа жизни китайских интеллектуалов в старые времена. В этом понимании знания Дэвида являются уникальным ресурсом, таким же хрупким и таинственным, как долина Ия.
К примеру, китайскую мебель нельзя расставить просто по своему желанию как попало. Канги и столы необходимо выстраивать вдоль осей симметрии, которые Дэвид задал центром гостиной и токономами. Каждый фарфоровый сосуд или статуя должны стоять на подставке, а этот ансамбль, в свою очередь, должен гармонировать с картиной, висящей за ним. Книги, нефритовые скипетры и кисти, расположенные на столиках, символизируют радости и развлечения благородного человека. Например, то, что я ошибочно принял за обычные кусочки дерева, было кусками редкого ладанного дерева, а неподалеку от них располагался серебряный нож, бронзовые палочки и селадоновая горелка для поджигания ладана.
