Когда я сравниваю пути, по которым пошли мои друзья с факультетов японистики, китаистики и изучения Юго-Восточной Азии, различия оказываются поразительными. Например, двое из самых запоминающихся людей, которых я встретил в Оксфорде – это мой учитель тибетского Майкл Эйрис и его жена Аун Сан Су Чжи. Майкл, скромный и добрый человек, был замечательным и целеустремленным ученым. Я помню, как меня впечатлило, когда в середине одного из наших занятий раздался телефонный звонок, а Майкл начал что-то быстро говорить по-тибетски – это звонил Далай-лама. Су Чжи была родом из Бирмы. Ее отцом был генерал Аун Сан, сражавшийся с британцами и создавший современное государство, теперь известное, как Мьянма. В 1988 году она вернулась в Бирму, чтобы возглавить демократическое движение против военной диктатуры, которая царила в стране с 1960-х годов: впоследствии она получила 15 лет домашнего ареста и Нобелевскую премию мира.
Другим другом, которого я встретил в Оксфорде, был Николас Хосе – ученый из Австралии, получивший стипендию Родса. В то время Ник изучал английскую литературу, но позже он переключился на китайский язык и вскоре прекрасно овладел им. После нескольких лет, проведенных в Китае, он поступил на службу в австралийское посольство, где стал культурным атташе. Он стал главной фигурой в обществе художников, поэтов и музыкантов в Пекине перед бойней на площади Тяньаньмэнь и лично спас нескольких диссидентов от полиции.
Но когда я попросил моих иностранных друзей с факультета японистики описать самый волнительный момент в их жизни, они ответили что-то вроде: «Это было когда я медитировал в дзэн-буддистском храме и услышал шорох шелковых одежд монахов, которые проходили рядом». Со времен Второй мировой войны Япония жила в мире на протяжении пятидесяти лет, во время которых основы социальной системы накрепко утвердились в обществе. Япония стала страной социального штиля, и те иностранцы, которых привлекает это место, обычно находят покой в местных традициях.
Когда я попросил моих иностранных друзей с факультета японистики описать самый волнительный момент в их жизни, они ответили что-то вроде: «Это было когда я медитировал в дзэн-буддистском храме и услышал шорох шелковых одежд монахов, которые проходили рядом».
Мирное и защищенное общество Японии является одним из главных ее достижений. Гигиена и грамотность находятся на более высоком уровне, чем во многих западных странах, и прибыль от растущей экономики распределяется более сбалансированно среди населения, чем в какой-либо другой азиатской стране. Уровень преступности и употребления наркотиков здесь низок, а продолжительность жизни высока. В то же время здесь существуют и серьезные, но тщательно скрываемые социальные проблемы, такие как дискриминация буракумин (потомков древней касты неприкасаемых) и корейцев. Попытки выступить против системы вызывают всеобщее неодобрение, что привело к тому, что группы, выступающие в защиту прав женщин, окружающей среды, прав потребителей или юридических норм почти не имеют влияния.
Странное чувство изоляции от всего остального мира, которое вы точно испытаете, живя в Японии, уходит корнями в гармоничное устройство социальных систем, которое заставляет Японию выглядеть более мирной, чем на самом деле. Эти системы не допускают резких изменений и исключают зарубежное влияние, и в результате такие глобальные проблемы, как СПИД и ухудшение экологии, и усовершенствования, как права человека, не повлияли на национальную стабильность. Отсюда эти вещи кажутся чужими проблемами, и иностранцы, проживающие в этой стране лотосов, могут легко попасться в сети мелочей офисной жизни или эстетики чайной церемонии и забыть, что в мире существует нечто поважнее.
Также роль играет тот факт, что более традиционная культура Японии выживает в формате, понятном иностранцам, как и в большинстве других странах Востока. Ее элегантность овладевает сознанием тех, кто хоть раз вступает с ней в контакт, и японисты часто забывают о критическом мышлении и начинают «поклоняться» Японии. Это отчасти происходит потому, что сама страна не уверена в себе, из-за чего люди разделяются на «япононенавистников» и «любителей Японии». Люди считают, что они обязаны восхвалять Японию, чтобы получить доступ к ее обществу и культуре. Я часто встречаю такой стиль мышления в Киото: иностранцы, изучающие местное искусство, произносят традиционные лозунги чайных церемоний, например, «гармония, уважение, чистота, уединение», с тем же рвением, что и новообращенные христиане, говорящие о религии. Иногда я думаю, что «японистику» было бы лучше переименовать в «японопоклонничество».
Люди считают, что они обязаны восхвалять Японию, чтобы получить доступ к ее обществу и культуре.
Но нельзя не отдать дань и позитивным сторонам «японопоклонничества». Хотя такие идеи, как «гармония, уважение, чистота, уединение», превратились в клише, скрытая в них эстетика все еще жива в Японии. Поэтому те, кто изучают здесь традиционную культуру, хоть и обладают бесстрастным взглядом исследователей, принимают объект своего исследования близко к сердцу. Иностранцы, которые стали «поклонниками» чайных церемоний или драмы Но в Киото, являются самыми яркими примерами, но они также показывают и положительную сторону японистики, ведь с их помощью о японских традициях и ценностях, неизвестных на Западе, может узнать весь мир.
Напротив, Китай все еще страдает от последствий сорока лет подавления местной культуры при коммунистическом режиме. В частности, культурная революция практически уничтожила традиционную культуру. Одними из ее жертв стали буддистские и даосистские храмы. Были уничтожены десятки тысяч храмов, и один китайский эксперт однажды рассказывал мне, какой шок он испытал, когда увидел грузовики, набитые древними бронзовыми статуями Будды, направляющиеся к переплавочному цеху. Я был во многих известных храмах Пекина и лишь изредка встречал настоящие статуи Будды. Большинство оригиналов были конфискованы или уничтожены государством, и от былого величия остались лишь дешевые копии.
Уничтожались не только предметы культуры. Художников и ремесленников ссылали в рабочие лагеря, театральные труппы разгоняли, а оставшиеся представители интеллигенции подвергались жестоким гонениям. Религия была практически уничтожена, изменился даже привычный уклад жизни. Например, по рассказам многих людей, проживавших в Пекине в 1920–1930 годах, в старом городе существовал дворянский код поведения, создававшийся веками при правлении императоров. Даже обмен приветствиями был особым искусством. Но старые жители города были насильно сняты с места, а их дома снесены. Сегодня путешественники часто удивляются грубости и суровости пекинских таксистов и работников отелей.
В последние годы предпринимались поистине героические попытки возродить китайскую оперу, буддизм, даосизм и конфуцианство, что дает надежды на настоящее восстановление, ведь китайцы начинают вновь гордиться своим наследием. Но в данный момент традиционная культура Китая все еще ослаблена, и лишь начинает оправляться после страшного удара. В результате зарубежные исследователи расценивают китайскую культуру скорее как мертвую реликвию, нежели как живую силу. Однажды я поспорил по этому поводу с одним из моих преподавателей в Оксфорде. Я написал эссе по «Книге перемен» для одного из занятий. Я поговорил о его исторической значимости, различных филологических загадках и подвел итог, сказав: «В будущем исследователи должны будут уделить внимание не истории “Книги перемен”, ведь это книга о прорицании, которая учит читателей предсказывать будущее. И она действительно работает!» В конце семестра ректор оксфордского колледжа Баллиол зачитал мне письмо, написанное моим преподавателем: «Мистер Керр обладает типично американским мышлением, он мягок и непоследователен, полон духовных исканий, ему не хватает академической твердости».
