Когда мне было двенадцать и мы с семьей переезжали в Японию, мы пересекли всю Америку от одного берега до другого на машине. По пути мы останавливались в Лас-Вегасе, и я был ошеломлен неоновым великолепием города. Но мой отец сказал только: «Это пустяки по сравнению с кварталом Гиндза в Токио». Он был прав. Гиндза, а также Иокогама, утопали в роскошных неоновых вывесках, и повсюду я видел иероглифы кандзи, символы катаканы и хираганы – все это создавало впечатление хаотичного, лихорадочного чуда. Меня часто спрашивают: «Что больше всего впечатлило тебя в Японии?», и я всегда отвечаю: «Уличные вывески Гиндзы».
В ту пору я начал уже всерьез изучать кандзи. Нашей горничной была шестидесятилетняя женщина по имени Цуру-сан. Когда мы вместе смотрели поединки сумо по телевизору, Цуру-сан объясняла мне иероглифы имен борцов. В них встречались самые обыденные символы, как «гора» или «сильный», но иногда попадались и очень необычные, например, «феникс» в имени великого Тайхо – он был легендой сумо в 1960-х и еще никто не побил его рекордов. В результате мой словарный запас стал довольно несбалансированным, но, тем не менее, спустя какое-то время я уже мог читать вывески магазинов в городе.
Я выучил знак «феникс» отчасти потому, что боготворил Тайхо, а отчасти потому что в нем было невероятно много линий. Спустя много лет я обнаружил, что любовь к большому количеству черточек, похоже, как-то заложена в детях. В 1993 году два моих юных кузена из Оклахомы приехали к нам на год; Тревору было шестнадцать, Идену девять. Они ни слова не знали по-японски, но, тем не менее, посещали местную школу в Камэока и были вынуждены осваивать кандзи и обе азбуки. Иден терпеть не мог учиться, и надежд, что он освоит письмо, почти не было, потому я был удивлен, когда однажды он вернулся с занятий очень возбужденный и начал показывать мне свои кандзи. Это был иероглиф для слова «нос», чрезвычайно сложный. Мальчик гордился своим достижением, и я мог видеть, что, отчасти, дело было в сложной структуре иероглифа. Его отдельные части складывались вместе, как детальки детского конструктора. Тревору же, в свою очередь, нравился символ кирин (единорог), состоящий из двух отдельных иероглифов и, в общей сложности, сорока двух штрихов. И, по счастливой случайности, словом «кирин» называлась еще и марка пива.
Вернусь к своему детству. Я ходил в международную школу Святого Иосифа в Иокогаме. В ту пору около трети учеников этой школы составляли японцы, еще треть – китайцы из китайского квартала, а остаток делили дети сотрудников иностранных консульств и бизнесменов, приехавших на длительное время. Моим лучшим другом стал китаец по имени Пакин Фонг. Хотя Пакину было всего тринадцать, он уже прекрасно освоил и каллиграфию, и живопись тушью, и я до сих пор храню картину с побегами бамбука, которую он написал для меня тогда. Бамбуковые листья на ней изображены полупрозрачными зеленоватыми чернилами, так изящно, что напоминают перья; вся картина по уровню мастерства не уступает работам профессиональных японских художников. Пакин стал моим наставником и научил меня работать кистью.
Под руководством Пакина мои навыки улучшались, но медленно, поэтому вдобавок я пошел и купил учебник по каллиграфии для начинающих. Цуру-сан обрадовалась и подарила мне набор для каллиграфии. Внутри красной лакированной коробочки находились чернильный камень, кисть, брусок туши и небольшая керамическая чашечка для воды, необходимой для смачивания камня. Когда я возвращался в Америку, Цуру-сан дала мне другую чашечку, на этот раз бронзовую. До войны семья нашей горничной благоденствовала, но во время бомбардировок они потеряли все. Похоже, единственным, что Цуру-сан спасла из пламени, была эта крошечная бронзовая емкость. Эта чашечка все еще остается одним из самых драгоценных для меня предметов, и я использую ее только в самых особых случаях.
Пакин Фонг был моим первым, и, как оказалось, последним учителем каллиграфии. С четырнадцати лет я тренировался сам, переписывая символы из учебников и таблиц для практики, таких, как Сэндзимон («Тысяча классических иероглифов»), который представляет собой квинтэссенцию китайской мудрости в 254 строках не повторяющихся иероглифов. Позже, когда я уже начал коллекционировать предметы искусства, я стал копировать иероглифы с манускриптов, а также с сикиси и тандзаку из моей коллекции.
Позже, когда я уже начал коллекционировать предметы искусства, я стал копировать иероглифы с манускриптов, а также с сикиси и тандзаку из моей коллекции.
Так начиналась моя увлеченность каллиграфией, но «профессионалом» я стал только в 1975 году, на втором году обучения в Оксфорде. На весенних каникулах я навещал моего приятеля Роберто в Милане. Ему было всего двадцать два года, но он уже обзавелся друзьями и покровителями из высших кругов общества и был процветающим международным арт-дилером. Роберто показал мне блокнот, в котором Ман Рэй, Джаспер Джонс и Энди Уорхол нарисовали для него несколько картинок. Я посмотрел на них и подумал: «Я тоже так могу!» Над кроватью моего друга висел большой портрет Энди Уорхола – несколько ярких пятен поверх увеличенной фотографии. Это добавило мне уверенности в своих силах. Я взял у Роберто бумагу и разноцветные фломастеры и, сидя под Уорхолом, набросал несколько дюжин каллиграфических картин. После возвращения в Оксфорд я посетил художественную лавку, где приобрел несколько видов васи (японской рисовой бумаги) разных цветов, кисти и тушь и принялся писать. Не все мои работы были каллиграфиями per se; некоторые включали элементы живописи тушью, что является довольно близким видом искусства.
И вот однажды мой друг из Гонконга, Кингсли Лю, купил одну из моих работ за пять фунтов. Это была картина тушью, изображавшая три персика, один из которых удивительно походил на определенную часть тела человека. Кингсли счел это довольно забавным и сразу повесил рисунок в своей уборной. Думаю, все художники помнят день, когда они продали свою первую картину. Я был очень взволнован, даже несмотря на то, что моя первая коммерческая работа украсила стену туалета.
Думаю, все художники помнят день, когда они продали свою первую картину. Я был очень взволнован, даже несмотря на то, что моя первая коммерческая работа украсила стену туалета.
Мой первый учитель был китайцем, и мой первый покупатель был китайцем. Думаю, большая часть моего творческого вдохновения шла от Китая. Это, однако, вовсе не удивительно, ведь из этой страны и пришли кандзи. Возможно, кандзи – это самый главный культурный вклад Китая в историю мира. В древние времена существовали и другие иероглифические системы письменности, к примеру, древнеегипетская и письмо майя. Эти системы прошли в своем развитии те же стадии, что и кандзи: сперва были пиктограммы – изображения предметов, таких, как копье или рот; в следующем поколении символов эти «ключи» объединялись в более сложные структуры; затем они стали более абстрактными и упрощенными, и, наконец, их преобразовали для удобства написания. Но все остальные иероглифические системы не выдержали испытания временем. Только кандзи дошли до наших дней.
Своим очарованием кандзи покорили многих соседей Китая, в том числе Корею, Вьетнам и Японию. Однако в XX веке Вьетнам полностью отказался от этой системы, в Корее иероглифы тоже постепенно выходят из употребления. Кандзи просто-напросто слишком сложны для изучения. Линда Бич говорила, что чувствует, как все кандзи в ее голове стоят в ряд на длинном мосту: как только она добавляет в конец ряда новый иероглиф, с другого края сейчас же отваливается один из старых. Сегодня, помимо Китая и китайских общин, кандзи широко используются только в Японии, где их дополняют две азбуки, катакана и хирагана. Это демонстрирует присущий Японии консерватизм, который дорого обходится ее жителям, вынужденным тратить школьные годы, заучивая восемнадцать сотен базовых иероглифов, плюс тысячи вариаций их комбинаций и прочтений. Страшно подумать, какой объем серого вещества в моем собственном мозге отведен кандзи, в ущерб другим, более ценным знаниям.
