В последние годы чувство радости от обладания этими предметами начало убывать, и я порядочно опустошил Тэммангу. Ковры и мебель остались на своих местах, но в остальном я продолжил практику старых домашних хозяйств, убиравших свое имущество с глаз долой в хранилище кура: большинство ширм, скульптур и картин я передал музеям. Сейчас у меня хранится только несколько любимых вещиц, я переставляю их в зависимости от настроения. Наверное, я продолжу избавляться от предметов, пока в конце концов дом не вернется в исходную точку цикла, и останутся только пустые комнаты с татами и видом на сад.
Между тем сейчас, даже с меньшим количеством выставленных произведений искусства, в Тэммангу все равно есть что-то от пещеры Аладдина. Думаю, дело в цвете – это одна из тем, которые я познал благодаря Дэвиду Кидду во дни моего ученичества. Небольшое отступление – как-то раз я читал статью о жизни в Тибете до китайского вторжения, когда тибетская культура еще процветала. Однажды автор встретил группу высокопоставленных тибетских чиновников, которые в сопровождение конвоя пересекали степь. Это был просто цветовой фейерверк: даже лошадей украшал роскошный шелк и попоны ручной вязки. Одеяния чиновников из желтой парчи были расшиты синими драконами, пурпурными облаками и зелеными волнами, а в волосах у них были бирюзовые и коралловые бусины.
Современные люди в большой степени утратили чувство цвета. Просто вспомните однообразные костюмы всех политиков, и вы поймете, что я имею в виду. Особенно это цветовая утрата коснулась Японии, где все освещается люминесцентными лампами, а предметы домашнего обихода делают из алюминия и синтетических материалов. Однако в Тэммангу сохранились богатые, глубокие оттенки, что создает разительное отличие от пепельно-серой жизни в Токио. В первую очередь, это золотой цвет, который, как отмечает Танидзаки в «Похвале тени», обычно плохо смотрится в ярко освященных комнатах; может, в этом причина непопулярности золотого цвета в современной Японии. Но в Тэммангу есть позолоченные ширмы, золотые Будды, золотистая лакировка – все возможные виды золотого, в том числе разных оттенков: зеленое золото, красное золото и сплавы, потускневшие со временем. Дополняют золотой разные пигменты изображений, особенно яркий зеленый на тибетских мандалах. Еще есть насыщенный красный лакированных изделий, бледно-голубой китайской керамики, и померкший, тусклый оранжевый и чайно-зеленый японской парчи.
Нельзя придумать более подходящего места для жизни каллиграфа, чем Тэммангу. Мне кажется, будто я получаю вдохновение напрямую от храмового божества. Я не адепт синтоизма, но тем не менее тайно верю в бога Тэммангу, которого с древности почитают как покровителя науки и каллиграфии. Иногда я захожу в храм, звоню в колокол и читаю молитву. На самом деле, «молитва» слишком сильное слово: скорее это неформальное приветствие. Когда приходит пора выпускных экзаменов, ученики приходят в храм молиться перед их началом, и их молитвы, кажется, чуть более насущные, чем мои. Звон колокола ранним утром часто пробуждает меня ото сна, выполняя функции будильника Тэммангу.
В моем Тэммангу много божеств. Начнем с того, что над моей студией есть домашний алтарь. В его центре находится фигурка Митидзанэ, а по правую и левую стороны от нее лежат бумажные обереги, талисманы из святилищ и храмов и деревянные четки. Над входом сидит маленький почерневший деревянный Дайкокутэн (бог процветания). Размер статуэтки всего сантиметров двенадцать, но она излучает такую силу, будто ее вырезал сам скульптор Энку. Из всех вещей, что были в доме, когда я въехал, я сохранил только фигурку Дайкокутэн, я считаю его настоящим хранителем Тэммангу. К центральной опоре прикреплен оберег из храма Куваяма и образ Мариси-тэн (божество состязаний), где он правит колесницей, запряженной стремительными дикими кабанами. В гостиной на балке Ниси токонома висит тандзаку от Онисабуро Дэгути. Во внутренней комнате стоит тайский Будда, а около него расположен маленький алтарь Шивы. Это может показаться полным смешением, однако я всего лишь следую типичной японской религиозной парадигме: не желая принимать какую-либо одну религию, я присоединился ко всем сразу – буддизму, синтоизму, индуизму. Боги и Будды непрерывно носятся в воздухе Тэммангу, и их теплое дыхание заполняет дом.
Нельзя придумать более подходящего места для жизни каллиграфа, чем Тэммангу. Мне кажется, будто я получаю вдохновение напрямую от храмового божества.
Жизнь за городом связана с рядом неудобств, и в первую очередь это насекомые. Начиная с «Пробуждения насекомых» примерно в середине марта, легионы комаров, мотыльков, пчел, муравьев, сороконожек, пауков и жуков-носорогов начинают свое шествие. Для того чтобы не проиграть эту битву, приходится изрядно потрудиться. Когда Диана жила здесь, она хранила свой тринадцатиструнный кото у стены в гостиной. Однажды поздним вечером звук инструмента неожиданно пронзил тишину. Бренчание струн мягко струилось по комнате – тири-тири-тири, дззуру-дзуру-дзуру – но и Диана, и я были в наших москитных шатрах, а больше в доме, насколько мы знали, не было никого. Мы взяли свечи и подошли к кото, но никого не увидели. Даже когда мы смотрели, призрачные пальцы продолжали играть, пассаж тири-тири-тири, дззуру-дзуру-дзуру разносился по дому, и мы с Дианой в ужасе вцепились друг в друга. В итоге я не смог больше это выносить, зажег все лампы, и мы увидели большую моль, застрявшую под струнами кото.
Мы взяли свечи и подошли к кото, но никого не увидели. Даже когда мы смотрели, призрачные пальцы продолжали играть, пассаж тири-тири-тири, дззуру-дзуру-дзуру разносился по дому, и мы с Дианой в ужасе вцепились друг в друга.
Призрачный концерт я еще мог как-то пережить, но вот комары – другое дело. Москитные сети обладают странным свойством: в них вроде бы нет ни одной дыры, но они всегда как-то пропускают несколько комаров внутрь. В результате этих комариных проблем я наконец-то установил стеклянные двери в сад, подключил кондиционер и эффективно отделил внутреннее пространство от наружного. Однако с тех пор, как Тэммангу перенесли в эту точку, прошло уже сто пятьдесят лет, он выдержал череду тайфунов и землетрясений, а потому все балки были слегка изогнуты и во всем доме не было ни одного по-настоящему прямого угла. Насекомые умудряются проникать внутрь сквозь эти зазоры, и я не думаю, что Тэммангу когда-либо будет полностью освобожден от них.
Еще одна проблема – расстояние до Киото и Осака. По правде сказать, это не так уж далеко: до Киото двадцать пять минут на поезде, до Осака час с четвертью на машине. Но по ощущениям городского жителя путь до сельской местности длиннее, чем Сахара, и не так-то легко набраться смелости, чтобы пересечь эту пустыню. Как-то раз мне позвонил коллекционер из Амстердама. «Я буду в Японии в следующем месяце. С удовольствием посещу Тэммангу», – сказал он. Спустя месяц он прибыл в Токио и позвонил вновь: «Завтра я еду в Киото, так что послезавтра увидимся». На следующий день он позвонил из Киото: «Не могу дождаться нашей завтрашней встречи». И затем, утром назначенного дня, он позвонил и сказал: «Прошу прощения, я не поеду в Камэока. Это же так далеко».
На рубеже веков граф де Монтескье имел абсолютное влияние на парижское высшее общество: никто не отказывался от приглашений на его вечера. Но однажды де Монтескье решил перебраться с восточной стороны Булонского леса в большое поместье на западной стороне. Это означало всего лишь двухкилометровую поездку через парк, но с того дня, как граф переехал, высшее общество без колебаний оставило его, и де Монтескье провел остаток своих дней в изоляции.
