Тем не менее все это – факты второстепенной важности. Мампукудзи, в первую очередь, был центром японских интеллектуалов. С тех пор как они впервые появились в Японии в XVI веке, интеллектуалы имели большое влияние, и они по-прежнему существуют в большом количестве. Однако в мире, который отождествляет японскую культуру с дзэн, эти интеллектуалы остаются практически неизвестными.
Япония является страной «Путей» – Пути чая, Пути меча, и т. д. – и все эти Пути предполагают безграничный уровень серьезности. Основной упор делается на боевую дисциплину: здесь не место для вольностей. Однако в процессе коллекционирования произведений искусства я обнаружил предметы, которые отходят от таких Путей. Они включали в себя каллиграфические свитки ученых периода Эдо и наборы предметов для сэнтя.
Япония является страной «Путей» – Пути чая, Пути меча, и т. д. – и все эти Пути предполагают безграничный уровень серьезности. Основной упор делается на боевую дисциплину: здесь не место для вольностей.
В каллиграфических свитках периода Эдо содержались взгляды, идущие вразрез с жесткими правилами Путей, с которыми я сталкивался. Один из таких свитков принадлежал конфуцианцу Итикава Бэйан. Он гласил: «Любитель вина не стыдится ничего, ни под небесами, ни под землей». Мне не показалось, что такое мог написать серьезный конфуцианец. Бэйан и его окружение были японскими интеллектуалами. Они восходили к далекому роду китайских интеллектуалов, которые называются бундзин на японском, что дословно переводится как «человек литературы». Вскоре я начал замечать их присутствие повсюду.
Одним из популярных приспособлений для церемонии сэнтя является мухобойка, которая называется хоссу. Я нашел несколько разновидностей: гладкие пучки конского или бычьего волоса, закрепленные на палке, покрытой красным лаком, плетеном бамбуке или сучковатых ветках. В старых книгах, которые иллюстрируют собрания ученых, их можно заметить висящими рядом с токонома. Я узнал, что идея использования мухобойки хоссу восходит к китайским даосистским мудрецам IV века, которые использовали их, чтобы отгонять мух в моменты проведения сейдана («чистой беседы») с друзьями. Со временем мухобойки стали символизировать заботу при отпугивании мух. Висящая неподалеку хоссу означала намерение вести «чистую беседу».
В Тэммангу я держу коллекцию хоссу на одной из стен у дивана, обозначая таким образом «пространство для ведения чистых разговоров». Конечно, большинство из моих гостей не осознают этого – вероятнее, они думают, что у меня проблема с мухами! На противоположной стене красуется пара свитков – беседа в форме каллиграфии. Первый свиток, созданный гончаром из Киото в 1930-х годах, гласит: «С помощью хоссу я отмахиваюсь от мирских влечений». Рядом с ним размещается ответ приверженца дзэна, Нантэмбо: «Я смахнул все, но пыль осталась!» Из таких свитков и таких приспособлений, как мухобойка, я догадывался о существовании японских интеллектуалов, однако не существует ни иллюстрированных книг о них, ни музеев, посвященных их искусству, ни наследственных школ, нацеленных на передачу их мудрости. Лишь благодаря опыту в Оксфорде я знал, что искать.
Я встретил Джона Спэрроу, главу Колледжа Всех Святых, когда я был на третьем курсе обучения в Оксфорде. Среди сорока колледжей Оксфорда, Колледж Всех Святых занимает совершенно особенное место. Со временем колледж поднял планку для поступления так высоко, что приблизительно двести лет назад он вовсе перестал принимать новых студентов. Теперь колледж состоит только из членов советов. Им не требуется проводить исследования или преподавать – все, что им нужно, это думать. Колледж Всех Святых является подлинным «мозговым центром».
Джон Спэрроу был директором колледжа на протяжении десятилетий, и когда мы с ним познакомились, он собирался уходить на пенсию через год. Он был страстным коллекционером книг, выдающимся писателем, открывающим культурные тайны, и другом многих великих британских писателей и художников XX века. За свою долгую жизнь он развил бесподобное остроумие, настолько тонкое, что оно казалось почти прозрачным: одним словом он мог заставить улыбнуться, хотя позднее было почти нереально вспомнить, что именно он сказал. Спэрроу взял меня под свое крыло, и в последний год обучения я жил на территории Колледжа Всех Святых. Это была возможность, о которой я мог только мечтать. После полудня я приходил в его кабинет, где мы пили чай, рассматривали и обсуждали старые письма, полученные им от Эдит Ситуэлл и Вирджинии Вульф.
Спэрроу взял меня под свое крыло, и в последний год обучения я жил на территории Колледжа Всех Святых. Это была возможность, о которой я мог только мечтать. После полудня я приходил в его кабинет, где мы пили чай, рассматривали и обсуждали старые письма, полученные им от Эдит Ситуэлл и Вирджинии Вульф.
Спэрроу и его друзья были эрудитами и гордились этим. Тем не менее, несмотря на их ум, их отличительной особенностью была тактичность. Сложные научные объяснения были запрещены. Когда их просили что-либо объяснить, они прибегали к жестам или фразам, лаконичным, как хайку. Однажды леди Пенелопа Бетчеман, жена известного поэта сэра Джона Бетчемана, присоединилась на ужин. Она описывала свое путешествие в Непал, когда кто-то спросил, что она имела в виду под «тибетской прострацией». Пенелопа, женщина шестидесяти лет с чувством собственного достоинства, встала из-за стола и кинулась на пол, чтобы продемонстрировать это явление. Еще одной подругой Спэрроуа была Энн Флеминг, вдова создателя «Агента 007» Яна Флеминга. Она просыпалась около часу после полудня и спускалась в розовой ночной сорочке, чтобы пройтись с нами по лужайке, окруженной розами. Размахивая своим мундштуком из слоновой кости, она рассказывала нам истории о своем друге, Ивлине Во, у которого были проблемы со слухом, и он носил слуховую трубку. Однажды на званом ужине, посреди диалога с Энн, Ивлин начал притворяться, что он ее не слышит. Энн потянулась к нему, вставила свой мундштук в его слуховую трубку и громко им постучала. Это привлекло его внимание.
Энн Флеминг в своей розовой ночной сорочке и мундштуком из слоновой кости, лужайка, сияющая на полуденном солнце, глаза Джона Спэрроу, когда он смеялся, – все это было миром изысканной бездеятельности. В то время у меня не было четкого понимания концепции «интеллектуалов», хотя через Спэрроу я уже погрузился в этот мир. Это были люди, чьи жизни были посвящены искусству и образованию, но которые могли посмеяться или поставить что-то под сомнение. Они были свободными людьми.
Вскоре после этого я вернулся в Японию, чтобы начать работу в Оомото, уверенный в том, что я больше никогда не повстречаю таких людей, как Джон Спэрроу и его окружение. Однако остроумные комментарии, с которыми я столкнулся на старых каллиграфических свитках, и концепция «чистой беседы», символизированной мухобойками хоссу из моей коллекции, показались мне подозрительно схожими с тем, что я видел в Оксфорде. Было ясно, что интеллектуалы когда-то процветали в Японии, а позже я узнал, что они существуют по сей день. Тем не менее когда я копнул глубже, я обнаружил, что японские интеллектуалы сильно отличались от своих западных коллег.
Корни традиции в Японии восходили к китайским интеллектуалам, которые представляли собой смесь конфуцианства и даосизма. Из конфуцианства родилась серьезная сторона, основа которой являлась любовь к учению, которая подкрепляется первой строкой из «Бесед и суждений» Конфуция: «Учиться и время от времени повторять изученное, разве это не приятно?» Ожидалось, что последователь конфуцианства будет изучать мудрость веков, и в этом процессе приобретет некое «доброе качество», которое повлияет на все его окружение. Это качество было направлено наружу, и, согласно древним учениям, простого обладания им было достаточно, чтобы изменить мир. Таковой была логика текста, когда я впервые открыл книгу по китайской философии на рынке Канда: «Тот, кто хотел должным образом править государством, прежде всего правильно управлял своей семьей. Тот, кто хотел правильно управлять своей семьей, прежде всего добивался собственного совершенства. Тот, кто хотел добиться собственного совершенства, прежде всего делал правым свое сердце».
