И она подбросила на ладони желтый камень. Пока самоцвет летел, проворачиваясь, то открывая плаксивое личико, то снова пряча его, пока Ора заворожено смотрела на него — я кинулся.
Заклинание стальным тросом впилось в столешницу, рвануло стол, опрокинуло — я видел, как разлетаются, перемигиваясь чужой волей, самоцветы. Я видел, как летит, кувыркаясь, глиняный болван; за мгновение до удара о пол я перехватил его — в броске.
— Обвиняется та, что стоит передо мной…
Один из самоцветов подвернулся мне под ногу. Я поскользнулся — но, падая, не выпустил Кару из рук.
От удара головой о ножку кресла потемнело в глазах.
— Об… виняется…
— Хорт!! Стой. Послушай… Погоди! Одно слово!
Ора Шанталья — или как там ее — стояла передо мной на коленях. Черное платье вздрагивало под грудью, напротив сердца — завораживающее зрелище; сейчас она до кончиков волос была Ора, совершенно она, совершенно такая, женщина, которую я оплакивал:
— Хорт… Если хочешь покарать меня… покарай за то, что я привязалась к тебе. Не надо было. Исследователь не должен… Ты и не заслуживаешь. Я… Я не такая, какой ты меня видишь, но я женщина, и ты мне дорог. Покарай меня за это. Это чистая правда. Ну? Карай!
По всей комнате перемигивались самоцветы. Кусочки чьих-то препарированных душ; я осторожно сел. Голова болела.
— Окажи мне последнюю услугу — покарай за то, что я увидела в тебе, эгоисте, что-то хорошее… Сейчас я не имею над тобой власти. А ты имеешь власть надо мной.
…Она права в одном — что не имеет надо мной власти. Я вижу Ору Шанталью — но Оры Шантальи не существует. Это кукла, циничная наживка, на которую я клюнул, подобно глупому карасю. Разве может карась быть влюбленным в наживку?
— Предательница, — сказал я хрипло.
Запах зверьки. Темно-зеленые лопухи. Желтые дыни.
— Хорт, тебе кажется, что тебя надули? Тебе обидно, тебе воображается, что я сыграла на твоих лучших качествах? Ты впервые в жизни испытал чувство к женщине — а оно оказалось заранее просчитанным, так тебе кажется? Ты ошибаешься, Хорт. Ты ошибаешься, видит сова.
— Я покараю тебя, — сказал я медленно.
— Да, конечно.
— Сядь, где сидела, — сказал я громче. — Руки на колени…
Она села.
Посреди разоренной комнаты, рядом с лежащим на боку столом, у неубранной постели — сидела Ора Шанталья, черное платье натянулось на круглых коленях, белые руки с пальцами без перстней лежали сверху, как руки примерной девочки.
Мне хотелось ударить ее. Ведь она лгала мне только что. Льстила, подлизывалась с единственной целью — избежать Кары.
— Ты, — сказал я, вставая с пола. — Ты хуже чем убийца. Тебе никогда не снился пепел безвинно сожженного старика?!
— Не лицемерь, Хорт, — сказала она тихо. — Тебе ведь никого не жаль. И старого барона Ятера не жаль тоже. Того человека, который играл с тобой в детстве, уже лет десять как нет на свете, ведь старик с годами очень изменился…
Я понял, что не могу с ней спорить. На каждое мое слово у нее найдется десять, и она станет выпаливать их так непринужденно и искренне, что мне опять захочется увидеть в белой кукле — женщину, ту самую, ее.
И захочется ей поверить.
Наверное, мой взгляд изменился, потому что она снова побледнела.
— Как твое настоящее имя? — спросил я глухо.
— Тебе ни к чему.
— Ты ведь собиралась объясниться?
— Ты ведь раздумал меня слушать.
Я уселся на край кровати. Подумать только, всего несколько часов назад я был спокоен, доволен, даже, пожалуй, счастлив…
— Скажи… Зачем ты это делала? — спросил я, глядя на болвана в своих руках.
— Что именно?
— Зачем тебе понадобилось потрошить людей? Что тебе за дело до барона Ятера? До Горофа? До несчастной ювелирши, в конце концов?!
— Разве ювелирша ощущает себе нечастной?
— Отвечай на вопрос…
Я наконец-то оторвался от созерцания уродливой игрушки. Поднял глаза на Ору; она больше не улыбалась. Ее лицо сделалось жестким — непривычное выражение для знакомых черт, кажется, в бытность свою Орой Шантальей эта женщина никогда не смотрела так…
— Хорт… Я постараюсь тебе объяснить, но и ты должен постараться — понять. Люди, какими они есть, не устраивают меня; когда в чистом и светлом доме поселяется злобный уродец… чудовищный гном… когда он подчиняет себе все добрые чувства, когда выворачивает наизнанку даже то, что казалось незыблемым… А ведь это случается не так уж редко. Ты не понимаешь, о чем я… — она беспомощно развела руками.
— Продолжай, — сказал я сухо.
— Я оглядываюсь, — она перевела дыхание, — и вижу души, неправильные настолько, что приблизиться к ним можно, только тщательно зажимая нос. Коснуться которых мог бы только самый небрезгливый врач… Их много. Они не понимают своего несчастья. Они слепы, глухи, они понятия не имеют о том, что есть на свете цвет и звук. А я… я могла бы помочь им. Уже скоро. Я быстро обучаюсь… я понимаю с каждым днем все больше. Все эти люди, — она снова указала на россыпь самоцветов на полу, — и все другие препарированные, о которых ты ничего не успел узнать, все они за малым исключением живы и здоровы. Лучше они не стали… почти никто из них. Но пока не было и цели такой — делать их лучше. Я учусь. Некому наставлять меня, наставник — опыт… Ты все еще спрашиваешь, зачем мне все это? Или уже немножечко понял?
Секунды две я пытался сформулировать ответ.
Потом здоровенный кусок лепнины сорвался с потолка и свалился мне прямо на темечко, на секунду — на мгновение! — заставив мир померкнуть в моих глазах.
* * *
— Хорт, удача на моей стороне. Ты же видишь.
Я лежал на спине, опутанный заклинаниями, будто корабль снастями. Заклинания были простые и некрасивые, как пеньковая веревка, и столь же надежные и жестокие.
Если бы на голову мою опустилась дубина — пострадал бы тот, кто занес ее. Но упавший кусок алебастра никто не направлял — он сорвался с потолка, повинуясь законам тяготения.
— Хорт, не огорчайся так сильно. Сотрясения нет, есть шишка, шишка заживет… А мы получили возможность продолжить наши изыскания.
«Наши изыскания».
Глядя в растрескавшийся опасный потолок, я подумал о том, что все эти месяцы таскал ее с собой. Что она в любой момент могла убить меня — или препарировать. Если бы захотела.
Мышь, выросшая до размеров не слона даже… дракона.
— …Собственно, ты уже стал моим союзником — когда собрал вместе двадцать два камушка; кстати, тот «тигриный глаз», который в день нашей встречи был у меня на поясе, заключает в себе скучную добросовестность одного мелкого чиновника… Хорт, не надо так на меня смотреть. Я не враг тебе, клянусь всеми совами мира. Любое из этих двадцати двух свойств, на твой выбор, достанется тебе. Я вживлю его в твою душу, подселю в твой «дом», из расчленителя превратившись в созидателя. Хочешь?
