Формальная медицинская экспертиза представляется тем более недостаточной, что она упорно обходит це игральный момент в истории болезни. Четыре первых дня после операции были днями явного улучшения здоровья оперированного; состояние больного считалось настолько благополучным, что администрацией клиники отменена была специальная сиделка. Между тем в ночь на 14 февраля больной, в бурном бреду, обнаженный, бродит по коридорам и помещениям больницы, предоставленный самому себе. Неужели этот чудовищный факт не заслуживает внимания экспертизы?
Если бы естественные причины должны были (должны были, а не могли) привести к трагической развязке, чем и как объяснить оптимизм врачей, в результате которого больной в самый критический момент оказался без всякого присмотра? Можно, разумеется, попытаться свести все дело к ошибке в прогнозе и плохому врачебному надзору. Однако в материалах следствия нет упоминания даже и об этом. Нетрудно понять почему: если был недостаток надзора, то не напрашивается ли сам собой вывод, что враги, не спускавшие с Седова глаз, могли воспользоваться этой благоприятной обстановкой для своих преступных целей?
Персонал клиники пытался, правда, перечислить тех, кто приближался к больному. Но какую ценность имеют эти показания, если больной имел возможность, неведомо для персонала, покинуть свою кровать и комнату и, без помехи с чьей бы то ни было стороны, бродить по зданию клиники в состоянии горячечной экзальтации?
Г-н Тальгеймер, хирург, оперировавший Седова, во всяком случае оказался застигнут событиями роковой ночи врасплох. Он спросил жену Седова, Жанну Мартэн де Пальер: «Не покушался ли больной на самоубийство?» На этот вопрос, который нельзя вычеркнуть из общей истории болезни, Седов сам заранее ответил в цитированной выше статье, за год до своей смерти. Поворот к худшему в состоянии больного оказался настолько резок и внезапен, что хирург, не зная ни личности больного, ни условий его жизни, увидал себя вынужденным прибегнуть к гипотезе самоубийства. Этого факта, повторяю, нельзя вычеркнуть из общей картины болезни и смерти моего сына! Можно, пожалуй, при желании сказать, что подозрения родных и близких Седову людей вызваны их мнительностью. Но мы имеем перед собой врача, для которого Седов был заурядным больным, неизвестным инженером под фамилией Мартэн. Хирург не мог, следовательно, быть заражен ни мнительностью, ни политической страстью. Он руководствовался только теми указаниями, которые исходили от организма больного. И первой реакцией этого выдающегося и опытного врача на неожиданный, то есть не мотивированный «естественными причинами» поворот в ходе болезни явилось подозрение в покушении больного на самоубийство. Не ясно ли, не очевидно ли до полной осязательности, что, если бы хирург в тот момент знал, кто таков его больной и каковы условия его жизни, он немедленно спросил бы: «Не было ли здесь вмешательства убийц?»
Именно этот вопрос и стоит перед судебным следствием во всей своей силе. Вопрос формулирован, г-н судья, не мною, а хирургом Тальгеймером, хотя и невольно. И на этот вопрос я не нахожу никакого ответа в полученных мною материалах предварительного следствия. Я не нахожу даже попытки найти ответ. Я не нахожу интереса к самому вопросу.
Поистине поразительным является тот факт, что загадка критической ночи осталась до сих пор не только не раскрытой, но даже не затронутой. Упущение времени, крайне затрудняющее работу дальнейшего следствия, не может быть объяснено случайностью. Администрация клиники естественно стремилась избежать в этом пункте расследования, ибо оно не могло не вскрыть грубую небрежность, в результате которой тяжело больной остался без всякого присмотра и мог совершать гибельные для него действия или подвергаться таким действиям. Эксперты-врачи совершенно не настаивали, со своей стороны, на выяснении обстоятельств трагической ночи. Полицейское следствий ограничилось поверхностными показаниями лиц, виновных, по меньшей мере, в небрежности и потому заинтересованных в ее сокрытии. Между тем за небрежностью одних могла легко укрыться преступная воля других.
Французское судопроизводство знает формулу следствия «против X». Именно под этой формулой ведется ныне следствие по делу о смерти Седова. Но X. здесь вовсе не является «неизвестным», в точном смысле слова. Дело не идет о случайном грабителе, убившем проезжего на большой дороге и скрывшемся после убийства. Дело идет о совершенно определенной международной шайке, которая совершает уже не первое преступление на территории Франции, пользуясь и прикрываясь дружественными дипломатическими отношениями. Такова подлинная причина того, почему расследование о краже моих архивов, о преследованиях против Седова, о попытке покончить с ним в Милюзе, наконец, нынешнее расследование о смерти Седова, длящееся уже пять месяцев, не приводили и не приводят ни к каким результатам. Пытаясь отвлечься от совершенно реальных и могущественных политических факторов и сил, стоящих за преступлением, следствие исходит из фикции, будто дело идет о простых эпизодах частной жизни, называет преступника именем X. и — не находит его.
Преступники будут раскрыты, г-н судья! Радиус преступлений слишком велик, в них вовлечено слишком большое число лиц и интересов, нередко противоречивых, разоблачения уже начались, и они раскроют в течение ближайшего периода, что нити от ряда преступлений ведут к ГПУ и, через ГПУ, лично к Сталину. Я не могу знать, примет ли в этих разоблачениях французская юстиция активное участие. Я бы очень желал этого и готов со своей стороны помочь ей всеми силами. Но так или иначе, истина будет раскрыта!
Из изложенного выше вытекает с полной очевидностью, что следствие по делу о смерти Седова еще почти не начиналось. В соответствии со всеми обстоятельствами дела и с вещими словами самого Седова от 4 февраля 1937 г., следствие не может не исходить из презумпции, что смерть имела насильственный характер. Организаторами преступления являлись агенты ГПУ, фиктивные чиновники советских учреждений в Париже. Исполнителями являлись агенты этих агентов из среды белых эмигрантов, французских или иностранных сталинцев и пр. ГПУ не могло не иметь своих агентов в русской клинике в Париже или в его ближайшем окружении. Таковы пути, по которым должно направляться следствие, если оно, как хотел бы надеяться, ищет раскрытия преступления, а не линии наименьшего сопротивления.
Примите, г. судья, уверение и пр.
Лев Троцкий.
Койоакан, 19 июля 1938 г.
Источник: Троцкий Л. Следствие по делу смерти Льва Седого. // Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев). 1938 год. Август — сентябрь. № 68–69.
Следствие по делу о смерти Льва Седова
(Второе заявление Л. Д. Троцкого судебному следователю.)
Г-н судебный следователь!
В дополнение к моему заявлению от 19-го июля я имею честь присовокупить нижеследующие соображения:
1. Я советовался с компетентными врачами. Ни один из них не может, разумеется, рискнуть противопоставить заочную экспертизу экспертизе высококвалифицированных французских специалистов, оперировавших над трупом. Однако врачи, с которыми я совещался, единодушно находят, что ход болезни и причины смерти не выяснены следствием с той необходимой полнотой, которой требуют исключительные обстоятельства данного дела.
