– Он у меня при задержании погиб. Моя вина. И это не он, Миша.
– И моя вина, – тихо сказала Катя.
Розенталь оглядел их уже как-то по-иному.
– Ясно. А Первомайская что, имела какое-то отношение к Мокшиной?
– Ее дочь Виктория. Но это я у тебя хотел узнать.
– В процессе ничего такого не фигурировало. Там все было вокруг них завязано – вокруг их денег, потерь, побоев и увечий. И это ведь когда было-то! Восемь, нет, почти девять лет назад.
– В нашем деле сроки вообще феноменальные. Это как раз меня не смущает.
– Даже не знаю, чем тебе помочь, Феденька.
– Расскажи про эту Мокшину-Горгону. Что она за человек?
– Дрянь, – Розенталь вздохнул. – Умная хитрая дрянь. Мозги как компьютер. Вся эта ее лавочка – Орден Изумруда – была ею организована лишь с одной целью: нажить капитал на вере дураков в страшные тайны и чудеса. Народ-то у нас девственно невежествен и доверчив. Причем вне зависимости от образования и статуса. Это какие-то внутренние мотивы включаются. Вот она это и умела отлично – включать все низменные мотивы, подчинять, доминировать. И деньги делать. До того, как мой клиент ее изувечил, она хороша была. Этакая стерва столичная – модная штучка. Недаром к ней вся наша тусовка от эстрадников до толстосумов липла. Но нельзя ее считать просто мошенницей, Федя.
– Почему?
– Ну, потому что кое-какой дар у нее все же есть.
– Она экстрасенс?
– Скорее, гипнотизерша сильная. И потом, знаешь, у нее есть очень редкая особенность – ноктолопия.
– А что это такое? – спросила Катя.
– Так называемое «кошачье зрение». Я сам сначала не верил во все эти россказни свидетелей о том, как она проводила сеансы, когда уверяла, что она в трансе и духи в ней. Но потом официально все подтвердилось. Врачи дали заключение. Она видит в темноте как днем.
– А такое бывает разве? – спросил Гущин.
– Бывает, но очень редко, связано с каким-то врожденным синдромом, с генами. Короче, она именно этой своей способностью видеть в темноте пользовалась всегда, повергая в шок своих последователей. Именно поэтому все ее сеансы и проводились по ночам – в закрытых комнатах на частных виллах, а если не там, то где-то в уединенном месте при луне в самый поздний час. Это, конечно, присуще всем оккультистам. Но у нее это имело практическое значение. Если она в кромешной темноте видит лишь очертания предметов, то при лунном свете ночью она видит как днем. Народ пугался. Она баки заколачивала легковерным. В результате счет в банке пух. Но… как видишь, дьявол своих тоже карает, – Розенталь усмехнулся. – Сейчас это больная, изувеченная, горбатая баба. Помышляет лишь о том, в какую бы клинику снова лечь, чтобы от горба избавиться. Как подумаю, что этот сибирский дурачок Комоглотов стал орудием дьявольского возмездия за все ее выкрутасы, – и смех, и оторопь берет.
Им принесли заказ. Вино было отличным. Но Катя лишь пригубила его. Она слушала старых приятелей. Розенталь и Гущин обсуждали уже своих общих знакомых, вспоминали былое. Гущин расслабился. Выпил. Катя глядела на него и думала: такие посиделки – это как лекарство. Немножко полечит рану, что саднит… В душе она с нетерпением ждала встречи с этой Ангелиной Мокшиной – Горгоной. Ей хотелось самой поглядеть на нее. И составить свое собственное мнение о женщине с головой свиньи и барабаном.
Глава 21
Эсфирь
Эсфирь Яковлевна Кленова прекрасно выспалась и чувствовала себя бодрой, хотя на душе ее лежал камень. Вот уже несколько дней она ночевала в доме своей работодательницы и покровительницы и не испытывала при этом страха.
Домработница Светлана не покинула ее и тоже оставалась ночевать. Ставила рядом с собой возле постели на тумбочку сразу два газовых баллончика. И чутко прислушивалась к шуму ночного ветра за окнами. А Эсфирь спала глубоко и не просыпалась от каждого шороха. Совсем не старческий сон. Так крепко она спала лишь в юности. И тоже здесь, в этой самой комнате наверху, рядом со спальней Виктории, которая в те далекие времена была детской, полной игрушек.
Рядом с кроватью на тумбочку Эсфирь клала средство защиты, свой оберег – открытку-репродукцию картины Рембрандта, на которой тот изобразил ее знаменитую тезку – библейскую Эсфирь. Она всегда была путеводной звездой для юной, а теперь уже старой Фирочки. И как библейская Эсфирь бесстрашно и стойко заступалась за народ свой перед сильными мира сего и защищала дом свой и близких, так и Эсфирь Яковлевна считала себя обязанной до самого конца защищать этот дом, в котором она когда-то была так счастлива и беззаботна.
Библейские параллели она проводила и в отношении своей покровительницы. Все пыталась угадать, на кого же больше всего из библейских героинь похожа Клавдия Первомайская с ее характером и отношением к жизни. Ближе всего к ней, кажется, стояла Юдифь. Нет, Клавдия не отсекала головы «олофернам» буквально, она делала это порой только росчерком пера, одним письмом – раз, и покатилась голова врага, разрушилась чья-то литературная, кинематографическая, творческая, театральная карьера… И жестокость, конечно же, в этом была, Клавдию Первомайскую жестокость никогда не останавливала, потому что и с ней поступали беспредельно жестоко, как и с Юдифью. И она научилась пропускать это мимо себя, отстраняться, насколько это было возможно. С безмятежным и спокойным, как у библейской Юдифи, лицом.
Однажды только ей не удалось сохранить ни спокойствие, ни самообладание…
Тот случай был уж слишком тяжкий…
Эсфирь Яковлевна медленно шествовала по опустевшему дому Первомайских, заглядывала во все комнаты. Сегодня был свободный день. Вчера приезжала комиссия Литературного музея вместе с чиновниками министерства культуры, звонили юристы из нотариальной конторы. А сегодня в доме царила тишина. Пятно кровавое на полу в кабинете домработница Светлана извела «химией» и отмыла. И даже полицейская машина, дежурившая у ворот, уехала. Эсфирь сама выпроводила полицейских – ладно, что уж. Не век же вам тут торчать, охранять. Как-нибудь мы уж сами…
Зашла на кухню. Она помнила ее еще с веревками для сушки постельного белья под потолком, с допотопной газовой плитой и чугунной страшной раковиной.
Обедали и завтракали они всегда на большой террасе. Даже зимой. Тогда вставляли двойные рамы и затыкали щели ватой. И смотрели на заснеженный сад и толстых снегирей. Это в шестидесятых, когда крохотная Вика бегала по дому на коротких ножках и звенела смехом, как колокольчик. На Новый год ставили елку. И Эсфирь сама наряжалась Дедом Морозом. А Клавдия Кузьминична приезжала из Москвы с заседаний в Союзе писателей СССР на своей новой бежевой «Волге» и рассказывала за ужином последние сплетни – кому «зарубили публикацию», как распределялись путевки в Дома творчества Литфонда и какие они там все склочники и крохоборы. И что отчебучил «заика» – она зло и мастерски передразнивала манеру речи старого Михалкова. И какой «пошлый ужас» показывали намедни по телевизору под названием «А ну-ка, девушки» – «так и до западного разврата скоро дойдем, Фирочка, попомни мои слова»…
