Потому он ждал.
Сарна постояла еще, поставила ногу на камень перед собой, чуть отступила, с жадностью ловя напряженными ушами отзвуки близкой воды.
И ее жажда взяла верх.
Она шагнула вперед, точеный силуэт на фоне светящихся лишайников, и еще шагнула, и еще…
Она была уже в пределах досягаемости.
Она пахла живой кровью – так, что у него на мгновение помутилось в голове.
…И когда эта одна-единственная ледяная паутинка, когда этот предательский звук обнаружил себя…
Было поздно.
То, что она принимала за нагромождение черных камней…
Это было на самом деле припавшим к земле саагом. Чудовищным сооружением из клыков и мышц, идеальным орудием убийства.
Сааги не промахиваются.
Любая сарна видит саага только раз в жизни, но всегда узнает…
Впрочем, эта сарна была исключением.
Вот уже в четвертый раз время, необходимое саагу для убийства, было неизмеримо меньше времени, отпущенного сарне на помыслы о бегстве.
Только помыслы…
Мышцы, ведающие дыханием, успели сократиться.
Выдох…
Сааг кинулся.
…мутилось сознание. Притаиться и кинуться; лететь в прыжке, чувствуя, как вязнет в секундах приговоренная жертва – и как то же самое, дробленное на мгновения время стекает по жесткой саажьей шкуре, не причиняя вреда, не успевая удержать…
Белая вспышка в мозгу. Опьянение; повалить в заросли коричневого мха, держать за горло, пока длиться агония, держать, держать…
Он висел в воздухе. Он летел, он падал.
Воздушная дорога, определенная в момент прыжка, несла его разомкнутые клыки прямо к белой шее неподвижной сарны.
Неподвижной – потому что время держало ее в своем капкане. Вечность летящего в прыжке саага казалась сарне коротким мигом, таким коротким, что…
Миндалевидные глаза казались черными. Это расширились, все собой затопляя, зрачки.
…и закрывшая от нее танец огненных жуков под потолком.
Царство изогнутых когтей, умеющих мгновенно протыкать жертву насквозь… Черная короткошерстная шкура…
Сарна смотрела, и ужас смерти, глухой и естественный, вдруг выродился в иное, цепенящее, не звериное ощущение.
Сарна смотрела.
…подобно удару.
Он не мог осознать это чувство и не мог ему противиться – оно оказалось столь же сильным, как инстинкт самосохранения.
А этой страсти – жить во что бы то ни стало – чудовищный сааг был подвержен точно так же, как и кроткая сарна.
Потому что сейчас, в последние мгновения прыжка, он осознал своим мутным сознанием зверя, что вонзая когти в странную добычу…
Мир в его глазах раздвоился.
Тот его осколок, что не имел названия, прокричал слово, ничего саагу не сказавшее – просто набор звуков…
Но, вонзая когти в странную добычу, он уничтожит сам себя.
Что-то очень важное в себе.
Право на…
То, чего хочет лишить его затаившаяся в переходах, вооруженная хлыстом темнота.
Щелкнули, смыкаясь, черные костяные крючья.
…Вода.
Звук воды смывает все звуки, как вода смывает кровь с камней…
Там, по ту сторону неподвижной пленки, стояли, будто в ожидании, равнодушные ко всему на свете рыбы.
Огромный черный зверь с разбитой о камень мордой лежал у кромки, длинный язык с трудом, через силу подбирал скатывающиеся по клыкам соленые капли.
Запах собственной крови погреб под собой все в мире запахи. Зверю казалось, что он ослеп.
Потом сквозь соленую ржавую пелену проступил новый запах. Запах воды.
Он лежал, чувствуя, как оттуда, из прозрачной глубины, пахнут рыбы.
Он мог бы подняться и ударить по воде широкой лапой, несущей два набора когтей…
Но он боялся.
Боялся спугнуть хрупкую светлую тень, ту, что стояла за его спиной, пошатываясь на дрожащих копытцах.
КОНЕЦ
