* * *
Раман Кович не выращивал на балконе цветов, но и деревянные ящики, наполненные землей, выбрасывать не спешил. Сейчас там зеленела трава, цвел одинокий шальной одуванчик и серыми горками лежал пепел, оставшийся от визита курящих приятелей.
Раман Кович вышел просто затем, чтобы хлебнуть свежего воздуха. Сейчас он очень нуждался в кислороде; привалившись к темным от времени перилам, он смотрел, как по рыжей шапке одуванчика ползает тощая, какая-то угрюмая пчела.
Балкон был угловой; сразу две улицы, зеленые и тихие, лежали у ног Рамана Ковича. Великолепный, престижный квартал, улица Кленов и улица Надежды; Раман в который раз перевел дыхание и тяжело опустился на низенькую деревянную скамейку.
Изогнутые прутья балкона заключали сидящего человека в подобие клетки; под крышей дома напротив дрались за жилплощадь ласточки. Раман сцепил пальцы.
Событие, случившееся с ним три минуты назад, было совершенно невозможным и потому особенно пугающим. Он УВИДЕЛ.
Неважно, как выглядела девушка… как ее звали? Павла… Неважно, потому что девушка Павла была одета как сотни других девушек, какие-то джинсы, что-то короткое обтягивающее, или наоборот свободное, балахонистое, или и то и другое сразу… Раман давно не обращал внимания на таких вот обыкновенных, друг на друга похожих девушек. Незапоминающееся лицо… зато он прекрасно помнил, как выглядела сарна с проплешиной на груди. Ох, он запомнил эту сарну, он думал о ней днем, он надеялся встретить ее ночью, тонкие танцующие ножки, звонкие копытца, уши-локаторы, живот с подпалинами и отчаянные глаза цвета крепкого чая…
Раман содрогнулся, прижался лбом к железным прутьям. Какая разница, как выглядела девушка Павла… если из ее глаз взглянули на него затравленные глаза его потерянной добычи?!
Некий внутренний сторож поспешил сообщить ему, что он упирается в непристойное. Мгновение – и он начнет думать о запретном… Раман усмехнулся. Он был режиссер, и потому его фантазия умела просачиваться через любые табу.
Если бы позавчера ночью он свершил то, чего желал так сильно – девушка Павла никогда бы не пришла к нему за кассетами.
Если бы он дотянулся до горла, лишенного шерсти… А ведь он невыносимо этого хотел. С той самой минуты, когда настигнутая у водопоя жертва отказалась гибнуть. Когда он промахнулся – он, который не промахивался никогда!..
Этот ее жест. Как она потянулась рукой к проплешине – это было так же красноречиво, если бы она просто крикнула ему в глаза: «Я – сарна, сарна, сарна!!»
Раман тряхнул головой. События в Пещере всегда помнились ему смутно, урывками – но ярость и раздражение той ночи ему никогда не забыть. Будто бы он… да, это будет правильное сравнение. Как будто его звала к себе прекрасная обнаженная женщина, а когда он, разгоряченный, внял ее призывам – соблазнительница сбежала, играя и насмехаясь…
Нет, но до чего же ничтожной была вероятность их сегодняшней встречи!..
Хотя…
Тысячи людей ежедневно встречаются на работе, в транспорте, в театре… Сегодня он разогнал в Пещере стаю тхолей – а завтра поздоровается за руку с человеком, которого чуть не…
Вероятность встречи всегда есть.
Нет возможности УЗНАТЬ друг друга. В Пещере нет людей – есть сарны и сааги, барбаки и тхоли, прочая живность, а если предположить, что три ночи подряд не сааг гонялся за сарной, а Раман Кович гонялся за Павлой… или как там ее… Да, такое вот предположение здорово пошатнет основы мироздания. Хотя, с другой стороны, Раман Кович не несет никакой ответственности за поведение дикого саага…
Из подъезда, выходящего на улицу Кленов, выскользнула девушка с «дипломатом» под мышкой. Даже сверху, с балкона, легко заметны были и растрепанные волосы, и странно сгорбленные плечи, и неуверенность, смятение в каждом шаге; хлопнула, закрываясь, дверь подъезда. Молодая мама, стоящая с коляской по другую сторону перекрестка, вздрогнула и обернулась; девушка нервно пошарила рукой в кармане курточки, выронила на тротуар темный цилиндрик помады, посмотрела на него невидящим взглядом и, как потерянная, двинулась прочь.
Раман Кович прервал свои размышления, чтобы подняться и перегнуться через перила.
Нет, он не собирался сводить счеты с жизнью. Он просто хотел внимательнее посмотреть на Павлу Нимробец.
Разминувшись с приземистой старушкой – та удивленно оглянулась ей вслед – растрепанная девушка рысцой двинулась через улицу Кленов; Раман видел, как молодая мама поспешно подняла складной капюшон коляски – так, будто начался внезапный дождь.
Неприметная серая машина, стоявшая за углом, на улице Надежды, вдруг резко рванула вперед – спортивные модели способны развивать скорость мгновенно, как гепарды.
Неизвестно почему, но Раман Кович мертвой хваткой вцепился в перила.
Машина выпрыгнула из-за угла в тот момент, когда Павла Нимробец была уже на полпути к противоположному тротуару; Раман Кович, умеющий чувствовать траектории движущихся предметов, явственно увидел точку, в которой серая машина и Павла должны обязательно встретиться. И даже открыл рот, чтобы крикнуть – крик, вероятно, прозвучит спустя секунду после столкновения…
В этот именно момент непутевая ассистентка Нимробец чертыхнулась и со звоном ударила себя по лбу. Развернулась и бегом кинулась обратно, туда, где одиноко лежал у подъезда темный тюбик недорогой помады.
Серая машина пронеслась мимо.
Раману показалось, что стиснутые ладони его одеревенели, уподобившись перилам балкона. Серой машины след простыл; Павла внимательно осмотрела каменное крыльцо, нашла тюбик, вытерла его о курточку и так вот, с помадой в руке, зашагала прочь.
Раман поспешил к выходу. Бегом пересек квартиру, выскочил на лестницу и спустился вниз, чуть не теряя по дороге домашние тапочки.
Павла Нимробец брела вдаль по улице Кленов. Брела, ничего вокруг не замечая, а Раман Кович стоял у своего подъезда и смотрел ей вслед.
* * *
Сегодня вечером были его любимые «Железные белки».
Он пришел в театр за два часа до начала спектакля; он пребывал в том самом тяжелом состоянии духа, когда всюду – а в особенности за спиной – ему мерещились косые взгляды. Он вошел в театр – и театр как будто бы обомлел.
Улыбка вахтера показалась ему натянутой и чрезмерно льстивой; он погасил ее какой-то мелкой придиркой. Завпост шарахнулся с его пути – тогда он не поленился пройти на сцену и собственноручно проверить декорацию. Нашел изъян, излил раздражение, чуть успокоился; пришел к себе в кабинет, заперся, раскрыл окно, уселся на широкий подоконник.
Весенняя улица роилась, галдела и цокала каблуками. На клумбе напротив огнем горели тюльпаны; день готовился стать вечером, весна готовилась стать летом. На скамейке у служебного входа жизнерадостно курили рабочие сцены, а уборщица меланхолично бродила вокруг стеклянных дверей, подхватывая веником разнообразный весенний хлам; потом к рабочим присоединилась молоденькая девочка-билитерша, мечтающая стать актрисой, и веселье на скамейке достигло своего апогея.
