– Это Раман Кович, – повторил он пять раз с упорством, достойным лучшего применения. – Будьте любезны передать господину Тодину, что с ним хотел говорить режиссер Раман Кович…
Все пять милых голосов прекрасно знали, кто такой Раман, и горячо пообещали сделать все возможное, чтобы и господин Тодин узнал о его звонке.
Собственно, это все, что Раман может сейчас предпринять.
За вечно распахнутыми окнами кабинета весна сменялась летом; томик пьес Вечного Драматурга Скроя, удобно устроившийся во внутреннем кармане пиджака, прожигал Раману бок. Надо ехать домой, надо взять чистую бумагу и карандаш, надо сосредоточиться, прикинуть, расписать…
На лестничной площадке курила девочка из массовки. Увидела Рамана, улыбнулась дважды – первый раз скромно, второй раз кокетливо. Милое, чистое лицо, тонкие длинные ножки, рассыпчатые кудри, полнейшая радость жизни – глупенькая, зато какая заразительная…
– Вы неплохо работали сегодня утром, – сказал он, задержав шаг.
Девочка покраснела и хлопнула ресницами:
– Я старалась…
– Старайтесь и дальше, – он поднял палец, как иллюстрация из нравоучительной детской книжки. – Возможно, скоро у вас появится роль побольше, только придется очень много работать… Таков наш тяжкий хлеб – работа, работа, еще раз работа!..
Девочка сияла. Назидательный палец Рамана затек; он опустил руку, кивнул облагодетельствованной им лапушке и двинулся по лестнице вниз.
Как мало надо человеку… как мало надо для полного счастья юной девочке из массовки. И какой он, Раман Кович, угрюмый, озабоченный и старый.
* * *
Представление о времени она потеряла сразу же.
Лечащий врач, доктор Барис, оказался высоким сутулым человеком с профессионально доброжелательной усмешкой. Процедуры, призванные вернуть Павле ее пострадавший рассудок, не требовали, оказывается, Павлиного соучастия, и потому ее на второй же минуте погрузили в полусон. Ощущение было гадкое – Павла будто плавала в жгучей жидкости, пыталась и не могла открыть глаза, ей казалось, что доктора хотят отрезать ей ногу. Обязательно отрезать ногу, а она беспомощна и не может остановить их…
Потом она по-настоящему потеряла сознание. Еще потом она пришла в себя оттого, что ей обтирали лицо прохладным и липким, а над головой висели два напряженных, каких-то каменных лица, и в одном из говоривших Павла узнала доктора Бариса, а другой был ей незнаком. Обоим, казалось, плевать было на распростертую на столе пациентку, они спорили, они сцепились не на жизнь, а на смерть, а Павла равнодушно смотрела на их схватку. У Бариса дергалась щека, тот, второй, так злобно поджимал губы, что скоро их не осталось вовсе, только черная прорезь рта:
– …если он узнает…
– А как по-другому?! Эти методы… Он хочет чужими руками… и в речку войти и штанишек не замочить?..
– Результат… изоморфная форма…
– …синапс… нет, ты посмотри!
– …ты первый…
А потом вдруг все кончилось. Павла перестала чувствовать и помнить.
Она не знала, сколько прошло часов. Она проснулась от его присутствия.
Открыла глаза – и долгую секунду верила, что окончательно тронулась умишком.
Он сидел у самой кровати, на табурете. Павла явственно слышала исходящий от него запах, тот, что успел сделаться не просто знакомым – родным.
– Тритан…
– Привет, дружище.
Через минуту она уже тыкалась носом в его замшевую безрукавку; еще через минуту с трудом поднялась с постели, и пижама, еще недавно сидевшая «изящненько», теперь повисла на ней, как балахон скомороха.
– Павла… – она не могла понять выражения его глаз. Как будто бы что-то его напугало.
Она через силу улыбнулась:
– Что? Облезлая я, некрасивая?..
– Ты похудела, – сказал он глухо.
Она улыбнулась на этот раз обижено:
– Ничего… Я буду много есть и растолстею снова…
Он смотрел без улыбки. Слишком серьезно. Как-то непривычно смотрел, чуть ли не трагично; Павла фыркнула:
– Послушай, мне тебя успокаивать, что ли? Нет, хорошо, конечно, что ты не утешаешь, как медсестра… Но зачем глядеть на меня, как на дохлого бельчонка?
Он притянул ее к себе, так, чтобы она не могла видеть его глаз. Спрятался, подумала Павла. И впервые за прошедшую неделю испытала что-то вроде удовольствия.
Ей было приятно, что он ТАК за нее переживает. И очень хорошо, потому что ТАКАЯ реакция не позволит ей жаловаться. Она не станет рассказывать про эти длинные-длинные дни, мерзкие-мерзкие процедуры, вечный фонтан за окошком, бесстыдный унитаз посреди комнаты и два всевидящих глаза, глядящих на пациентку из-под потолка.
– Тритан… Как ты думаешь, я уже немножко более здоровая? Чем была, а?..
– Думаю, да, – сказал он рассеянно, и она обрадовалась, потому что привычные интонации наконец-то возвращались к нему.
Расставание получилось парадоксальным.
Уже обо всем переговорив, уже попрощавшись, уже разомкнув руки – они обнялись снова; попытка разойтись повторялась трижды, потом Тритан высвободился, не оборачиваясь, двинулся к двери, остановился, опустив голову, думая о своем.
– Приходи скорее, – сказала она его сгорбленной спине.
Он обернулся.
Его смуглое лицо казалось теперь белым, как сметана. И глаза, обычно светлые на темном, глядели теперь двумя темно-зелеными провалами.
– Тритан, – сказала она испуганно.
– Ты… Павла. Иногда мне кажется – я знаю, для чего жить… А главное – как. Понимаешь?
– Нет, – ответила она честно.
Он смотрел теперь мимо нее – в окно:
– Если когда-нибудь… тебе случится подумать обо мне… плохо, вспомни, Павла… как мы с тобой говорили… о вранье. Есть одна правда… самая главная. Что бы ни случилось… я буду беречь тебя.
– Я верю, – сказала она быстро. – Что ты, Тритан…
– Все будет хорошо, – сказал он глухо. Не глядя на Павлу, вернулся, правой рукой подхватил легкий табурет, левой отодрал со стола забытый обрывок пластыря; спустя секунду он уже стоял, как электромонтер, на краешке табурета, и прилаживал на бессонный, притаившийся под потолком глаз непроницаемое белое веко.
– Тритан?!
– Я не могу без тебя жить, – сказал он сквозь зубы. – Вот какая неприятность, видишь ли… Жизнь слишком короткая и редкостная вещь, чтобы…
Он спрыгнул с табурета и перебазировался к объективу напротив; Павла, проведшая в обществе камер долгую тяжкую неделю, содрогнулась от непривычного ощущения.
Взгляд, давивший на нее много дней и ночей, померк. Будто вырвали иглу, сидящую в затылке.
