— Нас переехали обстоятельства. Кем бы я сейчас был в этой провинции? Нищим? Мы жили бы от зарплаты до зарплаты и ты бы меня потом возненавидела?
— Давай не будем про то, что могло быть. Смысла не вижу. Давай говори, что ты тянешь. Ты же сказал, что у тебя ко мне дело, личное. Давай к делу.
— А поговорить, Котенок?
— А в Америке поговорить не с кем?
— Ты не поверишь, не с кем! Там, как в России, запросто к себе домой не приглашают и разговоры «за жизнь» до утра на кухне не ведут.
— То есть ты прилетел ко мне душу излить?
— А я вспоминал все время про тебя. А ты меня вспоминала? — наконец она услышала то, чего ждала. И даже если он врет, она примет его слова за правду, потому что ей так будет легче. Но сказала ему совершенно другое.
— Нет, Никита. Мне некогда было скучать. Ты меня оставил, и, чего я добилась в жизни, это моих рук дело. От большого объема выпитого кофе, между прочим, давление может подскочить, это я тебе как доктор говорю.
— Тетя доктор, полечите мне душу, — он куражился. А потом вдруг заговорил серьезно: — Мне нужно, чтобы ты забрала мать в свой дом престарелых.
Вот этого Антонина Михайловна не ожидала.
— Твою мать?
— Мою мать, ты не ослышалась. Я вряд ли еще приеду в Россию, перелеты дорогие, я еще за дом все деньги не выплатил. У меня режим строгой экономии. Мать осталась в квартире одна, больная насквозь, из дома не выходит, соседка ей ходит за молоком и хлебом. За два дня, что я здесь, два раза «Скорую» вызывал — то давление, то сердце. В общем, надо как-то принципиально решать с ней вопрос.
— Я всего лишь директор, а решение о помещении в дом-интернат для престарелых принимает социальная служба.
— Котенок, ты только мне мозги не пудри.
— Я серьезно, Никита! Найми сиделку ей, хочешь, я порекомендую, — сказала она, с трудом представляя высокомерную Прасковью Петровну старой и немощной.
— Ее пенсии только на хлеб и молоко хватит.
— Ты мог бы перечислять ежемесячно зарплату сиделке, это по американским меркам небольшие деньги.
— Что ты мне про американские мерки начинаешь? Я хочу квартиру материнскую продать. Не могу же я ее с матерью продавать? Давай выручай, подруга!
Он подошел к ней близко-близко и по-хозяйски крепко обнял и впился в губы. Так, как умел целоваться Никита, никто из ее мужчин целоваться не умел. Была в нем и удивительная нежность, и варварская грубость одновременно, и объяснить словами это было невозможно. Тоня знала, что вырываться бесполезно, не будет же она кричать о помощи в своем кабинете?! Персонал очень удивится, когда обнаружит ее лежащей на диване с посторонним мужчиной.
— Помнишь, ты меня помнишь. Ты все врешь, что забыла меня, — уверенно говорил он, не отрываясь от ее губ и тела.
— Да оставь ты меня в покое, — простонала она. — Уезжай в свою чертову Америку. Навязался тут на мою голову.
— Кто кому навязался — это большой вопрос! — только он, Никита, мог погружать ее в такое невероятное блаженство, кружить в вихре страсти, заполняя ее собой до предела, до краев, бережно, как хрупкую вазу. Он был единственным мужчиной, способным принести ей неповторимый дар нежности и подлинной любви. Конечно, она сделает то, о чем он просит, хотя видеть в интернате его когда-то властную мать не доставит ей никакого удовольствия. А может, и Прасковья Петровна не вспомнит девочку Тоню, которая любила ее сына и которой она просто исковеркала жизнь.
— У меня есть только две недели на все про все. Мне надо уложиться. Ты мне поможешь, — тоном, не терпящим возражения, произнес он. Да, он умел укрощать своего Котенка.
— Ты недооцениваешь российское законодательство.
— Поясни.
— Если ты определяешь мать в дом престарелых и у нее есть собственность, то эту собственность нужно передать государству.
— А государству много не будет?
— Это тебе не Америка. Социальные службы могут взять на себя уход за престарелым одиноким человеком. Но они должны получить что-то взамен.
— То есть ободрать меня как липку?
— Понимай как знаешь. У нас такие законы. Как я объясню, что американский сынок продал родительскую квартиру и уехал?
— Из любого положения есть выход, и мне кажется, ты его знаешь.
— Времени у нас мало, — она уже говорила «у нас». — Я могу тебя завтра свести с директором фонда «Старость в радость», через который можно оформить продажу квартиры. Я могу тебе здесь помочь только тем, что треть стоимости квартиры тебе вернут. Мы работаем с фондом давно, я уговорю директора рискнуть. Это самое большое, что я могу сделать.
Тоня подумала, что в деле у Щукиной вполне может оказаться справка, что она была прописана в общежитии. Не светить же действительно квартиру. Любовь любовью, но терять голову и деньги она не будет. Он ведь уедет опять в свою Америку и оставит ей на попечение свою мамашу, вот уж нарочно не придумаешь.
— Ты с ним спишь?
— С кем? — она сразу поняла, о чем он спрашивал.
— С директором фонда.
— Я думаю, что это к делу не относится. Ты решайся, да или нет, времени в обрез.
Сделку они провернули очень быстро, Никита получил наличные, и Прасковья Петровна Щукина благополучно переехала в дом-интернат для престарелых. Никита улетел, и Тоня не пошла его провожать. Она не будет рвать душу, ей нынешней встряски достаточно.
С Прасковьей Петровной она столкнулась буквально через пару дней после отъезда Никиты.
— Это ты, Антонина? — громко произнесла старуха, так что медсестра на посту оглянулась.
— Вы идите к себе в палату, Прасковья Петровна!
— Решила меня сюда упрятать? Выведу я тебя на чистую воду.
Антонина дошла до поста и обратилась к медсестре:
— Пожалуйста, поставьте новенькой, Щукиной, аминазин. У нее период адаптации с бурной реакцией. Аминазин непременно должен помочь.
Щукина что-то кричала ей вслед, но Тоня шла не оборачиваясь.
Глава 25
Не знаешь, что найдешь, а что потеряешь.
Поговорка
Наши дни
Адрес Клары Андреевны Гулько Юля Сорнева запомнила наизусть, этот городской район с мощными «сталинками» она знала. Ей вообще нравились старые дома, в них была магия истории, а еще высокие потолки, которые увеличивали пространство. А что взять с пролетарских хрущевок? Они и возводились-то всего за несколько месяцев, без затей. Сегодня современные технологии позволяют даже строительный вагончик, обшив его сайдингом, превратить в гламурненький домик, а сталинки со своими ампирными фасадами остались натуральными, без превращений.
