Больше всего Долбушину нравилось следить за тремя крайними окнами на десятом этаже. Две комнаты и кухня – как три отдельные сцены. Там жила семья, представлявшаяся главе форта идеальной. Жена, симпатичная, с длинными волнистыми волосами, вечно что-то готовила, изредка бросая взгляд в телевизор. Детей у них было двое: девочка лет тринадцати и мальчик-дошкольник. Муж, длиннорукий, худой, работал где-то в офисе. Домой приходил поздно. Семья выходила встречать его в коридор. Жена обнимала. Девочка издали махала отцу рукой, мальчик подбегал и, прыгая вокруг, заглядывал в руки, чтобы узнать, не купили ли ему что-нибудь.
«Вот она, моя судьба! Если б не было в моей жизни ШНыра, если б я не слился с закладкой, если б жена не умерла… Я бы доучился, работал… Не достиг бы, конечно, теперешнего положения, но как-нибудь бы устроился», – думал Долбушин.
Правда, восхищался глава форта недолго и смотреть в телескоп бросил, когда однажды увидел, как семья его мечты ссорится. Дети убежали в другую комнату и изредка выглядывали из нее, проверяя, не миновала ли гроза. Женщина металась, открывала и закрывала шкафы, что-то кричала, плакала. Ее муж стоял растерянный, не совсем, видно, понимающий, в чем он виноват, а потом, вспылив, шваркнул об пол чемодан…
Ничего рокового не произошло. После сцены, финал которой Долбушину был неизвестен, они помирились. Назавтра муж явился домой в обычное время и привычно скатил на столик с ладони автомобильные ключи, однако Долбушин уже перестал наблюдать за своей… нет, все же не за своей историей. Очарование исчезло. Почему-то от чужих отношений всегда ждешь идеальности. Любая же иллюзия поддерживается только дистанцией. Здесь как с кожей служанки-великанши в книге про Гулливера. Когда Гулливер смотрел на нее вблизи – кожа казалась покрытой устрашающими рытвинами, буграми и складками, а когда видел служанку издали, то понимал, что это юная хорошенькая девушка.
«Надоело! Пора жить своей жизнью! Пусть скучной, пусть прозаичной, но своей!» – подумал тогда Долбушин и поехал на разбор конфликта с Тиллем. Незадолго до того люди Долбушина повздорили с людьми Тилля и те пустили в ход топоры. Берсерков усмирила кругленькая старушка, единственный дар которой состоял в том, что она умела превращать одежду, обувь, оружие, вообще любые предметы назад в деньги, на которые все это было приобретено. В этом берсерки Тилля убедились очень скоро, когда голышом, сжимая в руке кто банку с мелочью, кто несколько измятых бумажек, в панике кинулись к своим машинам и обнаружили, что и те превратились в пачки денег, которые уже торопливо растаскивают прохожие.
В полутьме скитаясь по комнатам, глава форта бедром налетел на что-то твердое. В досаде размахнулся зонтом, но не ударил, сообразив, что это его старый письменный стол. Глава форта давно уже пользовался другим столом – из красного дерева, с ящиками-сейфами и выдвижными панелями. Но и прежний стол сохранил. Стоило положить на стол щеку – как на столешнице возникали многочисленные нацарапанные иголкой рисунки. Это были отложенные во времени подарки маленькой Ани.
Долбушин включил лампу, придвинул стул. Сел. Поначалу он просто гладил столешницу, пальцами ощущая ее царапины. Потом вспомнил, что у старого стола есть одна особенность: его ящик выпадает, когда снизу его задеваешь коленом. Они с женой вечно ползали на четвереньках, собирая выпавшие из ящика вещи. Причем жена ухитрялась ощупью находить даже канцелярские булавки, притаившиеся в трещинах паркета. Проверяя, не подвела ли память, Долбушин слегка толкнул ящик коленом, приготовившись подхватить его, когда тот начнет падать. Хитрый ящик удержался в пазах, но едва глава форта, видя, что ничего не происходит, убрал руки, как послышался грохот. Коварный ящик не просто выпал, но и перевернулся.
Долбушин опустился на колени, разглядывая то, что много лет скрывалось от его глаз. Высохшие маркеры, квитанции, ключи от давно не существующих замков, серый высохший шар – бывшая голова пластилиновой совы. А вот старый бумажник с кучей отделений, в которых Аня хранила фасоль и горошины. Маленькой она особенно любила сажать именно их, подселяя горошины во все без исключения цветочные горшки. Было в растущем и за все цепляющемся горохе что-то завораживающее, волшебное, из сказки. Полез по стеблю – и забрался на небо, где живет великан.
Возвращая предметы по одному в ящик, Долбушин разглядывал их. Так в его руке оказалась и фотография жены – не самая удачная и потому когда-то, когда с Долбушиным был еще оригинал, небрежно брошенная в стол. На фотографии Нина стояла полубоком и, повернув голову, смотрела туда, где угадывался снимающий ее человек.
Это выражение лица жены – испытующее, глубинно печальное, словно своими слепыми глазами она видела нечто такое, о чем никому не говорила, – Долбушин помнил хорошо. А вот когда он хоронил ее, она была другая. Лежало просто тело, пустая оболочка с отлетевшей душой. То живое, что в нем находилось, что страдало и любило, упорхнуло куда-то. Но куда? На двушку, за последнюю гряду или куда-то еще? В конечную смерть Долбушин не верил. Энергия, любой поступок, любое слово, тем более жизнь человеческая, не могут раствориться.
Предположим, произошло неприметное событие: на вершине горы расцвел и через день, никем из людей не замеченный, увял прекрасный цветок. Цветка вроде бы нет, но солнечные лучи, отраженные этим цветком, вечно будут странствовать в космосе, удаляясь все дальше и дальше. Год спустя любой обладающий достаточно острым зрением – а кто сказал, что такого зрения ни у кого нет? – сможет разглядеть цветок в радиусе светового года от Земли, а еще через сто тысяч лет цветок увидит вся галактика. Через миллион лет – несколько соседних галактик, и так постепенно вся Вселенная узнает, что на Земле расцвел удивительный цветок. Понятно, что свет будет рассеиваться, встречать преграды, попадать в плен к черным дырам, искривляться – но все это не важно. Красота уже выпущена на волю, никаким черным дырам ее удержать. В какой-то момент цветок сделается огромным, как Вселенная, сольется с ней и станет частью ее красоты, последним штрихом, без которого идея Творца не была бы выражена полностью.
«Хватит! Пора спать! А то стих еще сейчас какой-нибудь напишу. На бухгалтерском бланке», – подумал Долбушин.
Вернув фотографию в ящик, глава форта торопливо и уже не рассматривая стал забрасывать в него и остальные предметы, как вдруг рука его натолкнулась на что-то твердое, притаившееся за ножкой стула. На ощупь это был просто камень, пористый, снизу чуть спекшийся. Долбушин уже готов был небрежно швырнуть камень в ящик, но пальцы его внезапно сжались.
Он вспомнил.
Сколько времени он таскал его в кармане, решая, отдать ли его Кавалерии или своей слепой девушке! Сколько ночей не выпускал его из рук, днем же кружил по Бульварному кольцу, всякий раз недоверчиво глядя на неизвестно откуда выскакивающий памятник Гоголю. Его железная логика раз за разом била по ненужным правилам первошныров, доказывая полную их несостоятельность. Это глупо! То устарело! Прочее вовсе лишено смысла! Когда же сокрушила все до основания и юный Альберт наконец ощутил свободу от глупых шныровских традиций, произошло до конца ему непонятное, и Долбушин слился с закладкой, хотя и дара ее вовсе не желал, лишь соблазнился на краткий миг.
