Этот внезапный способ письма совсем не похож на (вычитающий автора, трактующий происходящее с ним как естественный ход вещей) порядок, объединяющий тексты последней книги. Больше того, Г.Д., кажется, даже не замечает, как минует ловушку, описанную им в предисловии к «Думе Иван-чая», где я лишается прав на невинность и особость, а вместе с ними и права на приподнятую речь, которая принадлежит не ему, а глухонемому идолу, только и умеющему, что произносить с нажимом «Чайковской! Ария Гремина!». В «Орлах» речь именно что идет от лица особого и, возможно, даже невинного я— другое дело, что я это расширяется от неба до неба (все действие стихотворения разворачивается на небесах, в их глубоких углах и ледяных крупитчатых сотах – ничто не намекает на то, что источник речи хоть чем-то привязан к земле) и действительно принадлежит каждому из живущих. Больше того, по ходу чтения внезапно понимаешь: тот, кого ценой собственной гибели пытаются спасти орлы, и тот, кто сейчас говорит и благодарит – не обязательно одно лицо. Жест спасения обращен на человека вообще: кого угодно – смертного – Кая. И это, пожалуй, самое удивительное происшествие стихотворения, его свидетельство, его благая весть. Известие, что содержится в тексте Дашевского, оказывается общеупотребительным – в степени не меньшей, чем выбранные им когда-то в качестве образца повседневные пожалуйста и спасибо.
Ведение и благодарность, разделенные этими стихами со всеми желающими, предельно далеки от благодушия.
То, что обещают «Орлы», не спасение, а усилие к продлению жизни – по крупице, отмеряя, как порошок на кончике ножа, мгновение за мгновением и не больше того. В системе «Нескольких стихотворений и переводов» эта, по чайной ложке, минутная отсрочка смерти воспринималась бы, возможно, как тягостное бремя: приращение древнего груза страдания. Здесь это недвусмысленное, однозначное благо: с трудом добытое (мы видим, как строка вырастает на несколько стоп от ощутимого нами, буквально разделенного физического усилия: выла-мы-ва-я из несокру-ши-мых небесных сот…), без условий принятое (и он еще одно мгновение живет).
Говорить о том, на что это все больше всего похоже, я буду с предельной осторожностью. «Несколько стихотворений и переводов», на мой взгляд, осознанно существуют вне поля Нового Завета, в, если можно так выразиться, дохристианской раме, где естественный ход событий заканчивается спуском в Аид или нисхождением в Шеол – что, собственно, и описано в книге. Известно, что составлялась она, по крайней мере первоначально, для единственного читателя: о. Стефана Красовицкого, задавшего вопрос, который в системе книги можно расценить как тот самый. Отвечал Дашевский на вопрос «Что вы сейчас пишете?», но характер собранного им текста-послания имеет в виду другое: «Каково вам сейчас? и что вы об этом думаете?». Его сейчас полностью исключает для себя всякую надежду на спасение извне – до такой степени, что небытие кажется счастливейшим из возможных исходов. То, что адресатом такого письма оказывается не просто поэт-собеседник, но поэт-священник, только кажется удивительным: христианство, в числе прочего, еще и школа точности, близкая той дисциплине самонаблюдения и постоянного перевода с внутреннего языка на внешний, которая была для Г.Д. повседневной необходимостью.
Происходящее в «Орлах» как бы не нуждается в пересказе и пояснениях: это «Антипрометей» (по свидетельству Михаила Гронаса, так и называлось это стихотворение в его разговорах с Дашевским). Орел, безучастное орудие пытки, клюющий печень мученика, здесь претерпевает невероятную метаморфозу. Прежде всего, он многократно мультиплицируется – «за эскадрильей эскадрилья» – так что орлы похожи на ангельские легионы (и это боевые ангелы-истребители на самолетных крыльях). Ощущение бесконечной множественности этой армии спасения усугубляется повтором «перья клювы крылья», где отсутствие запятых создает что-то вроде зеркального коридора: речь идет не о перечне увечий, которые можно исчислить и перебрать через запятую, но о новых и новых атаках, волна за волной расшибающихся о несокрушимость небесного порядка. Орлы не инструмент божественной воли, они сами и воля, и жертва: свободно действующая сила любви, внешняя инстанция, приходящая на помощь, когда все уже потеряно, и погибающая, чтобы отсрочить человеку приговор хотя бы на мгновение – и еще одно – и еще.
Эта помощь, приходящая извне, крупица льда, вкладываемая в человечий рот, готовность погибнуть за други своя не имеет ни аналогов, ни места в «Нескольких стихотворениях». В «Орлах» же, говоря просто, нет ничего, кроме этого. Нет, например, авторского я: человек здесь не равен «ГрД», он кто угодно, каждый. Человека тут и нет почти, он сводится к жажде – зиянию, черному кружку рта, в который (как в разинутый клюв птенца) вкладываются мгновения жизни, отбитые у небес. «Орлы» это известие о спасении, приходящем с той стороны и делающем то, что невозможно человеку. В этом смысле они не только «Антипрометей», но и «Не-Ветхий-Завет», стихотворение-книга, разом переворачивающая только что завершенную им книгу-стихотворение. Так их, видно, и следует читать (как Ветхий и Новый), понимая, что одно не отменяет (не отнимает) другого. Меньше всего «Орлы» обещают что-либо, напоминающее счастливый конец; речь там идет о ежеминутной битве, которую спасение ведет за человека, и о том, что человек готов в этой битве участвовать. Но они читаются как ошеломительная радостная новость.
Лед, источник жизни, который орлы выламывают по крупице, имеет в этой системе прямой, хотя, может быть, не вполне очевидный смысл. Крупица бытия, что вкладывается человеку в рот, – на мой взгляд, недвусмысленная отсылка к тому, что происходит во время Литургии: к ежедневной «страшной жертве» Причастия, которое называется в запричастном стихе источником бессмертия. Есть тут и еще один словесный и смысловой слой: за проскомидией, когда совершается церковная молитва за живых и мертвых, священник вынимает из приготовленных просфор частицы – они возлагаются на дискос и символизируют всю Церковь Христову.
Этот момент кажется мне необходимым для понимания происходящего в этих стихах, но странным образом и необязательным. «Орлы», возможно, единственное недвусмысленно христианское стихотворение Дашевского. Говорю это с некоторой даже оторопью, но похоже, что это так. Но одно из главных свойств, общих для всех текстов Г.Д. – то, что их работа осуществляется как бы независимо от прямого понимания, учитывающего весь набор вложенного в текст. Это может значить еще и то, что само бытование текста выворачивается здесь наизнанку: стихотворение оказывается не суммой ходов и подсказок, оставленных читателю автором с тем, чтобы он прочитал написанное единственно правильным образом, но чем-то предельно очевидным, вроде горшка или мешка, который читатель заполняет сам, набивает чем придется – и если мешок не теряет форму, стихи можно понять любым из возможных способов.
При желании «Орлов» можно ведь читать и как реверс первой строфы пушкинского «Пора, мой друг…», где летят за днями дни (за эскадрильей эскадрилья), и каждый час уносит частицу-крупицу бытия. «Орлы» как бы перезапускают механизм стихотворения, начинают обратный отсчет: утраченные частицы можно возместить, вернуть, принести, движение к смерти – прервать или хотя бы приостановить. Предположением жить заканчивается последнее стихотворение Григория Дашевского, оно же – его совсем уже последняя книга.
