Неужели этим «мы» (тут можно заняться самоописанием и напомнить себе о том, что мы есть и чего-нибудь да стоим) так просто пренебречь? Отношение к остающимся часто напоминает отношение к защитникам осажденной крепости: от них требуется уже не только мужество, но и аскеза – им вроде как не подобают мысли и действия, которые принадлежали бы нормальной жизни.
Это, положим, механизм из зоны ведения психоанализа – только запущенный на очень уж большой территории. Дано: обстоятельство непреодолимой силы, которое тяжелой плитой висит над головами, оставляя пространство только для самого необходимого – для быстрого действия, для короткого аффекта, для перекарабкивания из сегодня в сегодня. Устранение «завтра» (коридора и почвы под ногами, которая не провалится), отказ от перспективы (во всех возможных значениях этого многоярусного слова) – как ни странно, не худшие из последствий этой конструкции. Хуже другое: жизнь с опороченным, полуотмененным завтра ставит под сомнение и любое сегодня.
Настоящее время оказывается виноватым, поруганным. Оно смещается на территорию прошлого и ищет себе зеркала и аналоги, чтобы не так одиноко было стоять под ударом (раз удар неизбежен, необходимо хотя бы опереться на предшествующий опыт, знать, что другие уже побывали там, есть компания). Оно пытается сделать свой ужас топливом, использовать его для движения. А будущего нет, и двигаться некуда – бродячий аффект перемещается от одного к другому, по кругу, как горячая картофелина, которую никто не может и не хочет удержать.
Но что, если ситуация во всей своей тяжести рассчитывает именно на меня и ждет чего-то другого? Готовность признать, что положение безнадежно, дается сейчас слишком легко – так включают крик, когда в лифте на минуту гаснет свет. Что, если нужна какая-то другая модальность – и дело не в умении умереть («ах, как славно мы умрем», подставляемое нам прошлым), но в предположении жить, не сбрасывая будущее, как пальто, на чьи-то чужие руки.
Этой модальности мне не хватает в сегодняшнем воздухе, ее хочется добывать, сгущать, раздавать в аптеках. То, что важно сейчас, – нашарить логику, которая была бы совместима с жизнью: работала на утверждение повседневности – и не оказывалась ситуативным публицистическим набросом в жанре «голосуйте за N»; работала на смену власти – и не хотела бы от нас скитского самосожжения.
Тут хочется вспомнить знаменитую F-шкалу: тест Теодора Адорно, подготовленный в 1950 году. Эта проверка на способность сопротивляться (или поддаться) соблазнам тоталитарного мышления кажется сегодня старомодной. Тест состоит из утверждений вроде «большинство всегда право» или «общество должно быть избавлено от любых форм нездоровья»; предлагается согласиться или не согласиться. Сейчас они опознаются как принадлежащие к очень определенной системе идей – грубо говоря, как «фашистские» – до того, как успевают включиться датчики согласия/несогласия. Но есть там группа вопросов, которая при первом подходе вызывает недоумение: а почему это здесь? Я имею в виду набор типа «сжать зубы и идти вперед», «отвернуться от невыносимой ситуации и жить дальше», «найти в себе силы радоваться, несмотря ни на что». Казалось бы, это заурядные мантры бытового мужества, которые предлагаются каждому из нас по тому или иному поводу. Что с ними не так?
Видимо, все дело в самой способности отвернуться от страдания, неважно, своего или чужого. Ключевым оказывается добровольный отказ видеть/сознавать, умение по собственной воле отключить механизм эмпатии: то, что отличает тех, кто закрыл глаза и идет дальше, от тех, кто оглянулся (как Орфей и Лотова жена). То, что умение выживать свойственно скорее первой группе, несомненно. Для тех, кто волей или неволей принадлежит ко второй, сегодня важно найти способ жить не зажмуриваясь.
Потому что пора уже, кажется, сделать настоящее пригодным для жизни. То, что я имею в виду, – не тактика малых дел (кто сказал, что этого достаточно?) и уж точно не оправдание разного рода компромиссов и коллабораций; скорее это попытка напомнить себе о евангельском «всегда радуйтесь». Выполнять это требование мне кажется самым важным сейчас; важным, как никогда, важным, как всегда.
5
Потому что обстоятельства никогда не будут достаточно хороши, чтобы можно было начать набело, с чистого листа, с красного дня календаря. Ущербная, лежалая, с бочком, жизнь, данная нам в ощущении, – то самое настоящее, которое приходится обживать, не дожидаясь game-over’a с обнулением ставок, России без Путина, чистого понедельника. Скорее всего, так все и будет дальше: без нежданных чудес, упрощающих нам задачу.
Хочется только застолбить за собой хотя бы этот участок настоящего. Настоящее – это политика (а прошлое – магия, утверждающая, что все равно всему), и, кажется, самое время отказаться от магии во имя политики. По крайней мере, от грубой магии с вызыванием мертвецов и применением жертвенной крови. Я думаю об этом и в связи с собственным текстом, где прошлое и будущее, как гигантские фигуры на ходулях, обладают какой-то лишней, заемной жизнью – словно у них есть возможность брать, давать и наказывать по собственной воле. Время позволить прошлому стать прошлым, перестать рассчитывать на его арсенал, утопить волшебные книги – и начать расширять, расталкивать, возделывать территорию сегодняшнего дня, как будто это место для жизни, а не предбанник перед газовой камерой. Главное – отодвинуть, как занавеску, тень неотменимости, приговором висящую над сегодняшним днем. Тогда, кто знает, станет возможным и другое прошлое – как несбывшееся, еще не исполненное обещание.
Об этом писал Блок в 1909-м: «…итальянская старина ясно показывает, что искусство еще страшно молодо, что не сделано еще почти ничего, а совершенного – вовсе ничего: так что искусство всякое (и великая литература в том числе) еще все впереди». И все остальное тоже.
Против нелюбви
В конце зимы в соцсетях замелькало известие об одной находке. После многолетних усилий и промахов британские археологи обнаружили место последнего упокоения Ричарда Третьего. Зарубленный в бою (десять глубоких ран, расколотый надвое череп), наскоро закопанный пятьсот лет назад, горбатый король был успешно найден под асфальтом автомобильной парковки и извлечен оттуда во славу точного знания. И все прямо по источникам, по хроникам, чуть ли не по Шекспиру, – ошибка исключена, это он! Миру и городу было предъявлено все, чем был известен покойник – и кривой позвоночник (до десяти лет мальчик рос здоровым, знаменитый горб, исказивший его судьбу, вырос не сразу), и широкие плечи бойца, и следы от ударов – трещины в костях, в которые можно запустить хоть целую пятерню.
Я все думаю о том, что вечный покой невозможен даже в большей степени, чем вечная память. Проживешь свою, дурную скорее всего, заляпанную чем-нибудь стыдным ли, страшным жизнь, блаженно выпустишь ее из рук – или нехотя их разожмешь – и ухоженный квадратик памяти постепенно начнет зарастать, дети-внуки-правнуки еще как-то помаячат над краями, а потом все сровняется с землей и землей заровняется. Это всегда казалось мне утешительным (и имеющим мало отношения к загробной жизни души, ее летуче-бродячей субстанции) – то, что себя можно снять, как тяжелый рюкзак, гора с плеч, или перевернуть, как страницу, всеми буквами вниз. Ashes to ashes, dust to dust, этот кувшин был когда-то мною, прохожий, остановись – и последнее ничего-не-остается, которое дает уставшим возможность затеряться (до радостного утра – или как там придется).
