Ад – когда в голове не заводится никакая мысль, даже самая куцая, а только треск, хруп, хряп, пиздец-пиздец и лютейшая маналула.
Деревянная голова Буратины именно что трещала. И трещала она адово. АДСКИЙ АД! – вот что творилось в ней, вот что в ней совершалось.
Несчастное изделие всхлипнуло и судорожно втянуло в себя воздух. Окружающий мир был неприветлив, хмур и вонюч. Он вонял перегаром, конским потом, кислой птичьей отрыжкой и ещё чем-то невыразимо гадким.
– Йа-аюшки… – вымолвил бамбук заветное слово, отчаянно при этом зевнув. От зевка что-то разомкнулось в ушах и прорезались звуки.
– …П-па м-маленькой, чем поят лошадей! – гнусавил какой-то коняка.
– Мальчики, ну нельзя же столько пить, – этот голосок был тоненький, овечье-подблеивающий. – Скарятин, ты опять! Ну сколько можно!
– Овца, овца… сосни хуйца… сосни хуйца, овца! – бормотал коняка, шевелясь шумно и дерзостно.
– Убери эту свою штуку! Я не могу, я утомлена! – возмутилась овечка.
– Сос-сни… ну сосни… сосну… со сна… немно-о-о… – конь противно реготнул и закончил обычным конским «ого-го».
– Долли права, Скарятин. Хорош тебе, – недовольно прогнусавил кто-то третий. – Сейчас будешь как вон те дрова…
Буратина был не в силах отворить веки, но каким-то образом догадался, что речь идёт о нём.
– Так всё равно выпить нет, – посетовал новый голос, откуда-то сбоку.
– Будет, – уверенно сказал гнусавящий. – Сейчас доктор кьянти подгонит, у-гу.
– Н-ну п-па рюмочке… п-па рюмашечке… п-па м-м-мане… мани… – язык у коня заплетался. – Л-л-лошадей! – крикнул он и ударил копытом по полу. Что-то звякнуло-подпрыгнуло. Конь повторил, с тем же результатом.
– Скарятин! – жалобно заблеяла овечка. – Ну я тебя просила! Ладно, давай это самое, – она обречённо вздохнула, – только не буянь.
– Доличка, ты его совсем разбаловала. Лучше споём, – предложил тот же посторонний голос.
Буратине тем временем кое-как удалось разлепить один глаз, а за ним и второй. Счастья ему это, правда, не прибавило: в поле зрения кружились какие-то мутные пятна. Проморгавшись, он сумел разглядеть облупившийся потолок.
Делать нечего – пришлось повернуть голову. Это простое действие отдалось острой болью в затёкшей шее. Зато в поле зрения попал лабораторный стол – точнее, та его часть, которую не заслоняла лошадиная туша, раскопытившаяся на каком-то ящике.
Напротив коняки пристроилась на автоклаве – нормального насеста в комнате не было – какая-то некрупная птица с круглыми жёлтыми глазами и основательным клювом. Её Буратина видел пару раз в отцовской лаборатории. Птица меланхолично поклёвывала что-то из кулька. Сбоку жалась пушистая овечка с огромным розовым бантом между ушей. В другое время она непременно пробудила бы в Буратине желание обладать ею. Но не сейчас, нет. Ему было трудно, томно было ему.
Стол был заставлен посудой, в основном питейной. На полу валялось несколько пустых бутылок.
Ещё чуть-чуть сместив глаза, бамбук заприметил на своей родной койке тощего рыжего спаниеля. Тот возлежал на ней по-хозяйски, держа лапой в чёрной перчатке пустой стакан.
– Фингал, балалайка где? – поинтересовался он, потягиваясь. – Грянем заветную!
– Мальчики, ну хватит же! – овца неожиданно упёрлась. – Сейчас доктор Коллоди вернётся, а у нас тут безобразие!
Скарятин мощно всхрапнул, покачнулся, однако ж усидел.
– Балалайку давай, – спаниель чуть приподнялся. – Фингал, где она там?
– Мальчики, ну не надо… ну хотите, я вам спою? – попросила овечка, беря в ручки узенькую балалаечку, перевязанную малиновой ленточкой.
– Что ж, – рассудил птиц, – спой, светик, не стыдись.
– Я вообще-то Долли, – обиженно сказала овца, – а Светка твоя – дура и вредина. Она мне вчера в анализы напис… намочила.
Спаниель хохотнул.
– Да ладно, Светка нормальная пупица, просто ты её своим занудством достала…
Овца дёрнула струну, другую. Струны зазвенели – здынь, здынь, здынь. В затылке Буратины это отдавалось как «буц, буц, буц».
– Как лист увядший падает на ду-у-ушу, на том конце замммме-е-ееееедленного жееста… – с душевностью заблеяла Долли.
– Гу-ук, гу-ук, – Фигнал издал неприятный звук, обнаруживший его совиную основу.
– Н-нах… Парррюмачке… – пробормотал засыпающий конь.
– Что-нибудь повеселее, пожалуйста, – попросил спаниель.
Долли обиженно замолчала, потом переладилась и заголосила чуток побойчее:
– Па-адал Перец, па-адал Ясный…
– Не то, – констатировал Фингал. – Бобик, давай уж ты.
– Фингал, меня Робертом зовут, – напомнил рыжий. – Можно Робин. Можно Бобин. Можно, наконец, по фамилии…
– Короче, Склифосовский, – Фингал, не вставая, простёр рукокрыль, оказавшуюся неожиданно длинной, и балалайку у овцы отобрал. – Давай-ка про пятницу, – инструмент откочевал к спаниелю.
Буратина тем временем пытался соображать. Надорванная неумеренными возлияниями башка тому противилась, но всё-таки заработала. В частности – отыскала и вытолкнула на свет воспоминание о том, что доктор Коллоди вроде как собирался прийти пить с друзьями. Судя по всему, друзья были на месте – и уже успели хорошенько поддать. Оставалось выяснить, где сам доктор Коллоди и в каком он состоянии.
Робин-Бобин сел на попу ровно, встряхнул ушами, ударил по струнам и запел:
– К нам вернулася из нахуя, лихо ахая-бабахая, пиздобразница-хуятница – раз-два-три-четыре-пятница!
– Пятница, пятница, пятница-развратница! – подхватил Фингал и лихо гукнул по-сычиному.
Скарятин пробудился, встряхнул гривой.
– Разминайте, тёлки, попоньки – раз-два-три-четыре-оппаньки! – выржал он, заглушая птица и пса. Овечка демонстративно поджала ушки и отвернулась.
– Обтруханчики-малёсики! Всем чесать свои колёсики! – простонал Робин-Бобин, наяривая всё бойчей.
– Пятница, пятница, пятница-развратница! – грянули все, кто во что горазд, издаваючи невообразимый шум.
Буратина застонал от натуги: он пытался понять, что происходит. Что такое «пятница», он помнил ещё по вольерному житью. Обычно так называли вечер перед Сретением. Когда-то в этот самый день доктор Моро то ли скрестил, то ли срастил ужа с ежом. Так или иначе, трансгенщики этот день отмечали как профессиональный праздник. По традиции, накануне торжества заготовок хорошо кормили и не наказывали. Правда, наутро в вольере некоторых не досчитывались: по той же традиции, ночью неудачные экземпляры усыпляли и отправляли вниз. Но Сретение отмечали вроде как зимой, а до зимы было ещё сколько-то. Деревяшкин попытался сообразить, сколько именно, но тут же запутался.
– Тили-тили трали-валенки, мы по рюмочке, по маленькой… – начал было спаниель.
