Спровадив Драпезу (это оказалось несложно: Панюню как бы случайно упомянула, что Гермиона вроде бы собиралась на заседание Комиссии, а потом, наверное, пойдёт в «Кабинет»), Альбертина вдруг задумалась о собственной личной жизни. У неё уже очень давно никого не было, если не считать Наташку и жеребцов. Но это было так, чисто физическое удовольствие, а хотелось-то страсти, бабочек в животе и серебряных стрекоз в глазах. Крайний раз – в прошлом году – она попробовала было сойтись с молоденькой кобылкой-флаттершайкой. И даже добилась взаимности. Но романчик не задался: девочка оказалась ломливой, своенравной и при этом ужасно ревнючей. Однажды во время любви она чуть не откусила Панюню хвост, потому что ей внезапно пришло в голову, будто у той что-то было с Бекки Биркин-Клатч. Хотя в ту пору всем и каждому было известно, что Бекки живёт с Сашей Грей, старой одышливой поняшей из Кавайжилтрастагентства. Саша в Бекки души не чаяла, покорно сносила её шебутной нрав и безропотно оплачивала счета. Что не помешало «полусветской обозревательнице» впоследствии бросить Сашу ради Молли Гвин, а потом оставить и Молли – ради мутных политических интриг с Ловицкой-старшей, в которые она влезла по самые уши.
Если уж на то пошло, неожиданно призналась сама себе Альбертина, то попробовать с Бекки было бы… занятно, – отыскала она нужное слово. Конечно, Бекки – та ещё скобейда протырчатая. А также циничная, распутная, развращённая. И очень опытная. В отличие от самой Панюню. Которую по этой самой части недавно обошла даже сестричка Гермиона, доселе имевшая репутацию скучной заучки и наивной простушки.
Наверняка, убеждала себя Ловицкая, потягивая бенедиктин, после Бекки она почувствовала бы себя использованной. Конечно же, это было бы ужасно, стыдно, унизительно. И в любом случае грязно. Зато теперь она ощущала себя никому не нужной и всеми покинутой – а это, если честно, тоже не айс. Так что даже мысль о самом что ни на есть грязном использовании отторжения не вызывала, нет. Скорее уж привлекала. Да чего там греха таить – возбуждала.
К сожалению, Панюню отлично понимала и то, что оплачивать счета модной тусовщицы Биркин-Клатч ей не по средствам, в политике она тоже никто, а без личной выгоды Бекки хвост не отодвинет и перед самой Верховной Обаятельницей. Хотя нет, конечно: секс с обладательницей четырёхсот граций – это огромная честь. Зато она, Альбертина – даже не двухсотка. Так что Бекки с ней, наверное, было бы просто неинтересно. Она и так-то к ней ходит только из-за мамы.
За этой печальной мыслью воспоследовал очередной глоток бенедиктина. Который показался ей каким-то пресным. Захотелось догнаться чем-нибудь позабористее.
Краешком сознания Панюню понимала, что уже изрядно набралась, да ещё и с утра, и что добром это кончиться никак не может. Однако остановиться Альбертина уже не могла, да и не хотела. Так что она оставила недопитый бенедиктин и потребовала принести ей крамбамбулю на перце и гвоздике. Услужающая бобриха – начерно заняшенная всего неделю назад и ещё толком не вписавшаяся в усадебный быт – посмотрела на хозяйку слегка удивлённо, но приказ, разумеется, исполнила быстро и в точности.
Крамбамбуля оказалась островатой. Панюню решила дать себе передышку и снова заняться делами. К сожалению, мысли в голове путались и всё время сбивались на главное-основное – то бишь на острую жалость к себе.
Дождь никак не кончался. Ловицкая лежала у окошка, ожидая бэтмена – она послала его за новыми маленькими – и слушала, как благочестивые соседки хором поют для Дочки-Матери святое караоке. Жужа и Маша любили заветное из Круга Песнопений Бизюльки. Вот и сейчас они, отдыхая на веранде, возносили к небесам – под нежно шипящий патефон – песнь о Малом Рачке.
– Маленький рачок пятится задом… – начала Жужа.
– И имеет всё от жизни, что надо! – подхватила Маша.
– То, к чему идут долгие годы – достигает он легко задним ходом! – вывели супружницы хорошо спетым хором.
Ну конечно, начитанная Панюню знала каноническое педобирское толкование святой песни: рачок был символом и эмблематом свободного духа, пятящегося прочь от лживых посулов и соблазнов мира сего, который был, есть и вовеки пребудет too old – и обретающего через этот отказ истинные, нетленные сокровища в лоне Дочки-Матери. Но благочестивые мысли сейчас не шли ей на ум: даже в святых словах заветного шансона ей мерещилось что-то злое, насмешливое.
«Вот и я всю жизнь пячусь от всего, – думала она, вылизывая плошку с крамбамбулей и чувствуя, как крепкий алкоголь пощипывает язычок. – Пячусь, пячусь… от политики, от денег, от женщин… да, это легко – пятиться. И что же я в итоге приобрела? Наташку, что ли?»
– Хитроумный рачок притворялся как мог дурачком, дурачком, дурачком… – выводила Жужа, удерживая дыхание на повторах.
– Приближается ночь, и ты тоже не прочь стать рачком, стать рачком, стать рачком! – вторила ей Маша.
И опять же: Альбертина отлично помнила, что под дурачком здесь подразумевался адепт превыспреннейшей науки учёного неведения, la dotta ignoranza, которую педобиры считали единственно возможным путём познания неизъяснимой сущности Дочки-Матери, под притворством – духовная практика уподобления и подражания Дочери и её добродетелям, а под ночью – смерть, ожидающая всех живущих. Но это не мешало ей чувствовать, что песня поётся про неё. То есть про дуру, ломающую дешёвую комедию непонятно перед кем и неизвестно зачем.
– Стать рачком, стать рачком, стать рачком! – повторили соседки вместе.
Пьяная слеза выкатилась из глаза поняши и неторопливо поползла к переносице. Панюню прекрасно понимала, перед чем ей сейчас хочется встать. Понимала лучше, чем хотелось бы.
Она кое-как промаялась ещё часа полтора. Приказала расчесать себе гриву, потом попыталась развлечь себя новым романчиком Папилломы Пржевальской. Романчик оказался как всё у Папилломы – пошленьким, но занятным. За это время бэтмен успел вернуться, а потом приехала повозка с маленькими, которых нужно было пристроить в кладовку. Это её немного отвлекло. Но когда и эти хлопоты кончились, тоска навалилась с удвоенной силой.
Её неудержимо тянуло к зеркалу. И вовсе не для того, чтобы примерить новую попонку.
Аля ещё немножко посопротивлялась – уже так, для блезиру. Потом тяжело вздохнула, позвала Мартина Алексеевича и потребовала, чтобы тот открыл трюмо. Старый лемур всё понял, попытался было что-то сказать, но наткнулся на неподвижный взгляд хозяйки. Обливаясь слезами, он выполнил приказ.
Стекло сверкнуло, раскрываясь, и в самую душу Панюню ударила – с сахарным треском, с крахмальным хрустом – блестящая острая искра. Искрой той была она сама, Альбертина Ловицкая, парящая в глубине магического кристалла принцесса Грёза, чудное виденье, гений чистой красоты. Живое божество, на чьём алтаре горело и таяло её сердце – и которым она при всём при том владела целиком и совершенно, с той полнотой обладания, какой на нашей горестной земле даже и не бывает.
На сей раз Аля не стала жмуриться и представлять себе кислый творог. Наоборот, она устремила взгляд к своему зеркальному двойнику. Глаза их встретились, соприкоснулись взоры. Искра возгорелась пламенами безграничного восторга – обжигающе-ласкового, безумно-неземного, возносящего ввысь, в зенит. Мир обрушился в тартарары, а на горестном месте его воздвигнулся столп блаженства – непреходящего, безумного, неземного.
