На полуподиуме слева от Псюши устроилась Сара Барабу. Полуседая, тучная, похожая на корову, она упорно таскалась на молодёжные вечеринки. Перед ней стояло корытце – скорее всего, с водой, подумала Молли, – куда служка-скунс как раз добавлял какие-то капельки. Здоровье у старой кобылы было уже не то, что прежде. Все это видели, все это знали. Но Сару любили как живую легенду: когда-то она была совершенно безбашенной тусовщицей. Портрет её – с разноцветной гривой и жёлтыми лакированными копытами – украшал холл первого этажа «Люци».
Рядом лежали – чтобы не сказать валялись – две молодые кобылки. Было видно, что они хороших кровей, из хороших семей, пока ещё стройненькие, неразъевшиеся – но бока уже предательски лоснились. Одна – аквамариновая черногривка – игриво раскинулась, демонстрируя всем интересующимся идеальное вымя с чуть заострёнными сосками.
Драпеза похотливо облизнулась. Вымя было её фетишем, и никакая ревность не могла тут ничего изменить. Ей мучительно захотелось вкусить этих сосочков. Прихватить у основания, потянуть на себя, помучить и отпустить, облизать, согреть дыханием и тут же сдавить зубами до крови… ооох!!!
«Жизнь надо прожить так, чтобы всем было мучительно больно», – подумалось ей почему-то. Мысль показалась ей несправедливой. Драпеза считала себя ласковой и нежной, а вымя – это вымя, это отдельно. У всех свои маленькие слабости, у неё – вот такая. И что? Та же Гермиона, например, во время любви слегка попукивает. И, кажется, сама не замечает. Надо бы ей всё-таки сказать… Сердце болезненно сжалось. Где всё-таки Гермиона? И главное – с кем?
– Чего задумалась? Давай к нам, – позвала Папиллома.
Драпеза с трудом оторвалась от созерцания прелестей незнакомки и сделала пару шагов. Какая-то коза приблудная пихнула её в подреберье, но сразу же извинилась.
Пеппа устроилась на хорошем месте, в правом углу. Там был загончик, где лежала Пржевальская и какая-то незнакомая пони, блондинка в голубой балаклаве. Лежать рядом с ней почему-то не хотелось. Молли подбилась под бочок Пржевальской и расслабилась.
На сцене суетилась приглашённая на разогрев пинк-панкушка Нюка – молодая кобылка в огромных фиолетовых очках, с гривой, раскрашенной в хаки с апельсином. Увы, корни волос предательски бурели, выдавая пошленькую натуральную масть. Она наигрывала на ксилофоне и контркультурненько блажила.
Ах вы, козее племя!
Чтоб вам – сучее вымя!
Но придет моё время,
Прогремит моё имя! –
кидала она в зал, предусмотрительно устремив взгляд в потолок, чтобы никто из высокопородных гостий не принял ничего этого всерьёз, на свой счёт и уж тем более – себе в ущерб.
Прозвенит моё стремя,
И спадёт моё бремя,
Я зажгу своё пламя,
Подыму своё знамя,
Оросит моё темя
Светозарное семя…
– Стремя ей за это не дадут точно, – прокомментировала Молли.
– Пожалуй, – сказала незнакомая поняша таким тоном, будто Стременем жаловала она лично.
Из толпы послышался свист и топот копыт. Похоже, публика была того же мнения.
– Какая грубятина, – вздохнула Папиллома. – Кстати, Молли, ты новый мой роман читала? Живенько ведь, правда?
Драпеза отвела глаза и сделала вид, что необычайно увлечена вялыми шевеленьями в зале.
Папиллома Пржевальская, Моллина подруга юности, в последние годы стала очень известной писательницей. Впрочем, сама Пеппа предпочитала неброское «популярная авторка», а недоброжелатели – «известная графоманка». Доля правды в этом была. Пеппины романчики были известны как эталон дурновкусия. Зато читали их не только в Эквестрии, но и по всей Стране Дураков и даже в Директории. Посвящены они были бесконечным похождениям некоей Жюстины Сэлфи-Сью, сиротки-нимфетки с ангельской внешностью. В раннем детстве её выкрали мутанты и держали где-то в Зоне, творя с ней всякие непотребства. С той поры она подросла и от мучителей бежала – но домой никак не могла вернуться: безжалостная Папиллома протащила свою героиню по всем известным доменам и нескольким выдуманным. И везде её подвергали насилию, физическому и моральному. Обычно Жюстине удавалось-таки разжалобить или заняшить мучителей, но в последний момент её снова похищали – ну или случалось что-нибудь ещё. Благо, Сэлфи-Сью в романах не старела, не росла и, главное, не теряла ни совершенной красоты, ни беспредельной наивности. При этом Пржевальская отличалась невероятной продуктивностью: романчики буквально сыпались из неё. Относительно недавно вышла сорок девятая книжка про Жюстину. На сей раз злые хемули продали бедняжку в Московию на утехи полярных медведей. Книжечка была похабной даже по меркам Папилломы. Молли читала и перечитывала её со стыдом и отвращением, в особенности пятнадцатую главу. Но, конечно, признаваться в том, что она суёт нос в такую бяку, Драпеза не собиралась. И уж тем более – самой Пеппе.
– А как тебе та сцена с медведем, который любил молочко с кровью? – щебетала литераторша. – Помнишь, в пятнадцатой главе? Я, когда писала, как раз о тебе вспоминала…
Молли стало жарко под шкурой. Она отвернулась и снова вперилась в пространство. И увидела в зале Гермиону.
Фру-Фру была одна. Совсем одна. Это Драпеза поняла сразу же, с первого взгляда. А по тому, как она крутила головой и тянула шею, было ясно: она пришла сюда затем, чтобы кого-то найти. И эта кто-то была, увы-увы, вовсе не Молли Драпеза.
Сначала Молли Гвин показалось, что она приняла удар достойно. Отвернувшись, она переспросила у Папилломы, о чём будет следующая книжка. Та с некоторым удивлением напомнила подруге, что как раз об этом она говорила последние пару минут. Молли извинилась, сослалась на шум и рассеянность и демонстративно повернула ухо к Пржевальской.
– Пятидесятый роман – юбилейный, я хочу удивить читателей, – возбуждённо рассказывала Пеппа, слегка подхрипывая и глотая слюну. – Представь, Жюстина всё-таки возвращается в Эквестрию! Добирается до Понивилля! И уже здесь, в Понивилле, её похищают…
Гермиона последний раз обвела взглядом зал, повернулась и нырнула в толпу, направляясь к бару.
В этот самый момент Молли наконец прочувствовала – всем телом, всем сердцем, всем сознанием, – что Гермиона её бросила. Даже не бросила, это всё-таки какое-то решение, какое-то действие, какое-то переживание. Просто забыла. Если вообще когда-нибудь помнила.
О да, о да, Гермиона никогда не любила Молли Гвин! Не было того вечера в Красном зале, не было той ночи в её доме, не было этих сладких криков наутро, не было совместных выпасов, ночёвок в сене… Ничего не было. Во всяком случае, для Фру-Фру. Была тётя Молли, мамина подруга, с которой однажды случилось что-то вроде небольшого романчика. Так, без особых отношений. Это как донашивать за мамой попонку, которая маме разонравилась…
Пока Драпеза растравляла свежую сердечную рану, обстановка в клубе переменилась. Нюша допела последнюю песню – дурацкую, как и все прочие – и ушла. На бис её не звали.
