– Вот, смотри, – Арлекин, желая отвлечь поэта от нехороших мыслей, потряс его за плечо.
Пьеро глянул и отвернулся.
– Обыкновенная пошлость бытия, – вынес он свой вердикт открывшемуся зрелищу. – А ты мне – мат, мат… Ну вот как описать всё это без мата?
– А что, не можешь? – подначил Арле. – Без мата?
– Ну допустим, могу… – Пьеро задумался, побурчал что-то под нос, потом встал на телеге и внезапно заорал во всё горло:
– Злопипундрий пупицу опупил! Распупырил, пупице внутрил! И ея всея окозалупил! Озалупил, пупу разорил!
Слова поэта достигли ушей сношающейся парочки. Пупица возвела к вышине печальные очи свои, а злопипундрий вытянул шею к повозкам и угрожающе замычал. Видимо, стихи ему не понравились.
– Всё, давай хватит, – сказал Арлекин Пьерику. – Он же ща бросится.
– Утихни, невежа. Это признание, – зыркнул на него Пьеро и заорал ещё громче:
– Залупырь залупице заначил, позачал ей чадце под ребром! Злопипун во внутренность струячил, на пупынь кидался осетром!
То ли вопли Пьеро разъярили зверя, то ли сравнение с осетром его как-то особенно покоробило – но злопипундрий с чвяком вытянул из пупицы, как меч из ножен, багровый длинный уд, развернулся всем корпусом и понёсся к повозке, взрыкивая и клацая челюстями.
– Ходу бля! Ходу! – вскричал перепуганный Арлекин и хлестнул першеронов вожжами. Те вразнобой заорали что-то непотребное и дёрнули телегу. Пьеро упал за борт, мелькнули тощие ноги в грязных чулках.
– Да ты сука ебанись… – простонал Арле, спрыгивая с телеги, но по другую сторону.
Раздалося глухое «бумп», сочное «бздынь» о тележный край и полузадавленный стон. Плеснуло ужасом – как из ведра окатило, – и тут же угас этот ужас. И более – ничего; это озадачивало; это пугало.
Арлекин выждал немного, потом ещё немного и только потом осторожно выглянул из-за телеги.
Злопипундрий валялся на дороге пупырчатым брюхом кверху. Был он неподвижен и гадок, один рог сломан, морда расквашена. Хуже всего пришлось детотворному органу: он на глазах опухал, синел и раздувался, как баклажан. Видимо, злопипундрий сломал его.
У тележного борта валялся Пьеро. Прямо над ним в борту красовалась здоровенная вмятина, а промеж досок торчал кусок рога. Походило на то, что нелепый стихотворец избежал пиздеца буквально чудом. Но он был живой и относительно невредимый – Арле видел, как он дышит и слегка подёргивается. Злопипундрий косил на шевелящегося поэта кроваво налитым глазом, во взоре его отчётливо читалось: «Если б я только мог, я б тебе кишки выпустил».
Рядом сидела на корточках запыхавшаяся пупица с надутой губой и хныкала. Это окончательно убедило Арлекина, что бояться нечего.
Он осторожно подошёл к пупице. Та со вздохом поднялась, оправила юбочку.
– Извините, женщина, – буркнул Арлекин. – Он у нас дурак, – этот сомнительный комплимент был адресован Пьеро, который как раз поднялся и принялся отряхиваться.
– Да чего уж теперь-то, – вздохнула пупица, горестно раздув шейку.
– Чего это с ним? – поинтересовался педрилка, показав на неподвижную тушу уёбища.
– Прихватило его. У него во лбе нерва есть, – принялась объяснять пупица, – он когда той нервой об чего ёбнется, так потом два часа вот так валяется. Пырализовувает его, – выговорила она с запинкой сложное слово. – Охти, ещё и женилку изломал, – пригляделась она. – Вот хозяйка-то злая будет.
– Что за хозяйка? – забеспокоился Арлекин.
– Да помещица местная, Кутычихой кличут. Усадьбишка ёйная тама, – пупица показала куда-то вдаль. – По основе пяденица, прошита саранчою. Вредная очень, – пожаловалась она, – и скупая. За сношение вот с этим дефом чмошным, – она показала на злопипундрия, – два сольдо берёт. А он старый, у него малафейка-то ужо не та, не схватывает. Я уже третий раз к нему хожу, и всё без толку.
– И чего тогда ходишь? – не понял Арле. – Для удовольствия?
– Да какое ж тут удовольствие, – сказала пупица специальным бабьим голосом. – Это всё маманя моя. Внуков хочет, свихнулась просто на этом. Каждый день одно и то же: ты когда траханьки ходила? а меськи когда последние были? а задержка есть? а давай эмпата позовём – мож, у тебя в пузявочке моя внученька завелась? а вот на тебе денежку, сходи-ка ты поебенькайся… Всю мозгу мне проела, скобейда пилючая.
– Забей, – посоветовал Арлекин.
– Я бы забила, да нельзя, – вздохнула пупица. – Мамка моя – коммунальная собственность. Ежели я её забью, на меня штрафу навалят.
– Сколько? – спросил Арле.
– Восемь соверенов, – крестьянка сказала это так, что стало понятно: для неё это совершенно неподъёмная сумма.
Арлекин посмотрел на парализованного злопипундрия и принял решение. Карабас всегда говорил: в конфликты с местными не вступать, проблемы решать деньгами, желательно небольшими.
Он слазил в подводу, достал мешочек с золотом, запрятанный на всякий полицейско-правовой случай, отсчитал монеты и вернулся.
– Вот, – сказал он крестьянке, показывая золото. – Забьёшь мамку, заплатишь штраф, будешь нормально жить. Только с условием: ты нас не видела, мы тебя не видели. Идёт?
– Идёт, – пупица зачарованно смотрела на золото. – А как же этот? – она вспомнила про злопипундрия.
– А он сдох, – объяснил педрилка. – У него что-то в башке перемкнуло, стал метаться, сломал хуй, потом упал и помер. Вот так своей помещице и скажешь.
– Так он же живой, – не поняла баба. – Оклемается и вскочит. Ох, то есть не вскочит, – поправилась она, глядя на страшно раздутый, почти уж чёрный член его.
Арле сунул ей в лапку деньги и развернул спиной к себе.
– А это уже не твоя забота, – сказал он. – Ты иди, не оборачивайся. Поняла?
Он подошёл к злопипундрию, нащупал артерии – они были толщиной с мизинец Карабаса – и аккуратно пережал. Держать пришлось долго, давить сильно. Наконец зверь задёргался и с хрипом околел.
– Эй, а чего стоим? Случилось чего? – раздался позади грубый конский голос.
Арлекин обернулся и увидел вторую повозку, с электоратом. Першерон-коренник недовольно прядал ушами.
– Стоим – значит надо, – на автомате ответил Арлекин. – У вас всё в порядке?
– Да как бы не всё, – вздохнул першерон. – Гозман на пигалицу спящую сел. Задавил.
– И Дочь с ней… Постой-ка, – сообразил Арлекин. – Дай мне её сюда.
Конь кликнул гозмана, и тот, кривясь и гримасничая, отдал остывшее тельце Арлекину. Тот засунул её под солому: мясо должно было пройти ферментацию. Зато пигалицу не надо было готовить: через пару часов её плоть приобретала вкус копчёной осетрины.
С другой стороны телеги показалось лицо Пьеро. Оно было совершенно белое.
