– Что это было? – спросил он севшим голосом.
Арлекин открыл было рот, чтобы высказать всё накопившееся – и закрыл его. Объяснять Пьеро, что он в очередной раз нагробил и проштрафился, не было никакого смысла, да и желания. Поэтому он просто подал непутёвому поэту руку, усадил его на прежнее место и дал команду першеронам. Те тронулись, затянули песню про яйцо – на этот раз оно стало почему-то фуражирским, – и снова предался размышлениям.
Итак, умозаключал он, Карабас не торопится. Теперь он вообще отстал. В озабоченность страданьями поняшки Арлекин не верил совершенно. Вывод был очевиден: у шефа назначено рандеву. С кем-то, кого нельзя показывать ни Арлекину, ни Пьеро. Поняша тоже ничего не увидит: ей, похоже, действительно хреново.
Видимо, решил Арле после рассмотрения нескольких вариантов, это либо связной от Короля, что маловероятно, либо какой-то агент самого Карабаса, который выполняет отдельное задание. Вероятнее всего – Базилио. Зачем и куда шеф его отсылал, он не знал, но полагал, что это как-то связано с провалом основного плана – долететь до Директории на дирижабле. Возможно, думал Арлекин, рассеянно пережёвывая творожник с тыквой, Карабас отправил кота разведать ситуацию с Мальвиной. Учитывая, что он персекьютор по натуре, можно предположить, что «разведать» в данном случае означает «ликвидировать». Однако если задание кота состоит в этом и он его выполнил бы – не было бы нужды в тайной встрече, Базилио просто вернулся бы в отряд. Значит, у кота другое задание – или это вообще не кот…
– Вот раздавлено яйцо очень плоское – а бывает ведь яйцо яйценоское! – внезапно пробилась в голову педрилки конская песнь, отвлекая от дум.
– А калуша яйца несёт? – спросил Пьеро у Напси, гладя тому живот. – Ну чисто теоретически, как думаешь – может?
– Хе-зе, – признал пёсик, – вот чего я в душе не имею, так это таких вопросов… Ты по шерсти, по шерсти гладь, – попросил он, сильно упирая на «и».
– А что ты чувствуешь, когда тебя против шерсти гладят? – заинтересовался Пьеро.
– Неприятно, – сказал Напси. – Что-то вроде озноба пробирает, – уточнил он. – Знаешь, когда холодно – шерсть сама встаёт. Вот что-то вроде этого.
– Как холодно, и шерсть сама встаёт… – продекламировал Пьеро с выражением. – И шерсть сама, и шерсть сама встаёт, встаёт сама под холодом она… как некая луна…
– Да что ж дефолтник ты такой, – накопившийся негатив не дал Арлекину смолчать. – Давно дупло не прочищали?
Пьеро внезапно оживился.
– А у тебя стихи получились, – сообщил он. – Четырёхстопный ямб, мужское и женское окончание… допустим, одиннадцатая-двенадцатая строка онегинской строфы, а в державинской – седьмая-восьмая… на стогне крепко страж стоит, перед зерцалом суд не дремлет… – забормотал он что-то своё, потом заткнулся. – Вот только это «дупло» несколько неуместно, слух режет, – завершил он. – Хотя… возможна ирония. Примерно так. Да что ж дефолтник ты такой – давно дупло не прочищали? Вставай-ка раком, дорогой, и утоли свои печали! Нравится?
– Нет, – сказал Арлекин. – Хреновые у тебя стихи.
– Вообще-то это твои стихи, – ухмыльнулся Пьеро.
– То есть как это мои? – не понял Арле.
– Твои, твои. Ты мне что сказал? Вот это самое, про дефолтника и дупло. Это стихи. Я их только закончил. Но в стихах главное – начало. И ты его сочинил, – заключил он.
– Я сказал, – Арлекин начал злиться, – но я не говорил, что это стихи. Это ты прибавил.
– Стихи или не стихи – это проверяется объективно, – повысил голос Пьеро. – У них либо есть ритмическая структура, либо нет. В этих двух строчках она есть. Значит, это стихи. Правда, хреновые.
– Скобейда бля! – Арлекин выбросил творожник, который вдруг стал мешаться во рту. – Чего ты мелешь? Я же стихов не сочинял – а значит, их и нет! В натуре!
– И вот опять стихи, – заключил поэт. – Тоже четырёхстопный ямб, начало онегинской строфы. Скобейда бля, чего ты медлишь…
– Я сказал – мелешь, а не медлишь! – вспылил педрилка.
– А вот и авторские амбиции проснулись, – с удовольствием констатировал Пьеро. – Верный признак поэтического дара.
– Всё, с меня хватит, – заявил Арлекин. – Иди-ка ты на свою подводу. Что-то я её, кстати, не вижу, – посмотрел он на дорогу.
– Да что с ней сделается? – легкомысленно сказал поэт. – Они там где-то тащатся. К вечеру дойдут, куда денутся.
Тут Арлекин внезапно вспомнил, что сегодня ему придётся договариваться с местными насчёт ужина и ночлега. Раньше этим занимался Карабас, перед которым местные сразу робели и трепетали. Что-то подсказывало ему – опыт, наверное, – что он сам и его спутники будут восприняты не столь однозначно. Придётся уговаривать, торговаться, вообще возиться. Настроеньице тут же подувяло. Однако, что удивительно, и раздражение тоже ушло.
Пьеро это почувствовал. И вместо того, чтобы отправляться восвояси или спорить, он уселся поудобнее и достал из корзины сырник. Разломил, половину предложил Напси. Тот не отказался.
– Какять хочу! – внезапно подал голос спавший в соломе арапчонок.
– Давай беги, – Арлекин схватил арапчонка и выкинул из телеги. Тот ловко приземлился на ножки – маленькие, кривенькие, мохнатенькие – и понёсся к небольшой рощице. Покакать-то он мог и на обочине – но, видимо, ему просто хотелось побегать.
– Счастливее всех, – сказал Пьеро, провожая малыша взглядом, – шуты, дураки, сущеглупые и нерадивые. Ибо укоров совести они не знают, призраков и прочей нежити не страшатся, боязнью грядущих бедствий не терзаются, надеждой будущих благ не обольщаются. Это заветное, из Стругацких, – пояснил он.
Арле высказался в том смысле, что книги из Сундука скучны и непонятны. Пьеро с этим не согласился, и они снова заспорили – но тут вернулся счастливый, обкакавшийся арапчонок. Довольно морща рыльце, он протянул Арлекину несколько коричневых колосков.
– Что это, цветочки? – умилился Пьеро.
– Хуёчки в очочки, – привычно отозвался Арлекин и вдруг закричал першеронам: – Стой!
Першероны, уже приноровившиеся к неспешному ритму, недовольно взгоготнули, но затормозили. Телега сотряслась, заскрипела, зазвенела мелкой жестью.
– Чего там такое? – спросил Напси.
– Курево, – ответил Арлекин. – Там, за деревьями. Пошли посмотрим.
Они остановились. Арле и Пьеро слезли и, оставив всё на Напси, пошли к рощице. Арлекин на всякий случай захватил с собой пару мешков – вдруг удастся прикупить по дешёвке самосада.
Жиденькая рощица ватрушечниц и впрямь кое-что таила. За деревьями была разбита небольшая делянка, на которой колосился трубочный табак. Коричневые колоски тянулись к небу, среди них синели маковые головки. Окаймляли всё это густые тёмные заросли сигар. За полем стоял маленький домик.
Вблизи стало понятно, что хозяин делянки забросил дела. Табак созрел, но никто не убирал его. Душистые зёрна понапрасну вытекали из колосьев. Сигары тоже были в самой поре: твёрдые столбики кохиб и монтекрист сидели в цветоложах неплотно, а некоторые уже и валялись на земле.
