Жить надо меньше, вот чего. Жить надо меньше.
Но сейчас я просыпаюсь в холодной, как сердце возлюбленной, будке. За деревянной стенкой какие-то стуки и птичьи голоса. Мне нужно встать и дойти до сортира. Я мог бы поссать на берегу, но у меня не настолько романтическое настроение, чтобы ссать на берегу. К тому же Карабас предупреждал – они могут оскорбиться и оторвать мне пипу. Хотя зачем мне пипа? Для порядка, больше низачем, это-то я знаю точно. А зачем мне порядок? Хороший вопрос.
Но всё равно: прикинь, Мальвина, эти самые всё-таки существуют. И это многое объясняет – хотя на кой хуй мне оно сдалось, et si tu n’existais pas?
Ссать иду. Каждый шаг отдаётся где-то в локтях. В тесной вонючей кабинке мне становится даже хуже, чем только что. У меня сводит мышцы пузыря, и я не могу выжать из себя ни капли ссак. О, почему я, такой нежный, должен справлять грязную физиологическую надобность?! Стиснув зубы ждать, молчать, караулить отлив. Наконец пошла тёпленькая, и тут же резь пронзает канал, особенно там, унутре. Упс, я сделал это ещё раз. Дай мне орден, Мальвина, и с полки мне дай пирожок. И тебя не любить мне позволь. Но я знаю – ведь ты не позволишь.
Потом становится немного легче. Я уже способен вернуться к себе, раскочегарить примус и заварить чай. У меня ещё остался зелёный чай, запасённый в Тора-Боре. Чай полезен для обмена веществ в организме. А табак, позаимствованный у покойного Джо-Джима, вреден для лёгких. Кстати, надо бы вычистить, наконец, пепельницу. Блядь, я не живу, я умираю каждый миг, но я всё ещё способен вычистить пепельницу.
В полутьме добредаю до скамейки, беру с неё стеклянную посудинку, украденную в местной харчевне. Кажется, это чашка Петри. Она – моя пепельница. В ней лежит окровавленный сахарный петушок на палочке со следом зуба. Ну здравствуй, милый сахарный петя. Ты – мой несостоявшийся вчерашний обед. Нет, пиздю – позавчерашний. Или позапозавчерашний, блядь, я забыл, когда я ходил к бегемоту. Нет, не так: когда меня ходили к бегемоту. Где-то там мы и встретились, петюня, там-то у нас и завязались отношения. Потом я сунул тебя в карман и забыл. Это было грубо с моей стороны, ужасно грубо. Ну, давай всё это поправим, патошна головка, шёлкова бородка. Позволь представиться: я Пьеро, тораборский резидент, по совместительству артист-эмпат, поэт, влюблённый, а также – sad but true – несчастный мудила. Тебе интересно? Хочешь об этом поговорить? Расскажи-ка лучше о себе. Ну хотя бы: кто тебя, уродца, сделал? Любил ли ты кого-нибудь? Хотел бы ты стать чем-то большим чем угощеньицем на дорожку? Ты будешь со мной говорить, подслащённый кусочек дерьма, о который я сломал любимый зубик – кариесный, да свой? Молчишь? Ну тогда, шладкий мой глупындра, ты отправляешься нах и более того – в песду.
Пытаюсь отодрать петушка от стекла, но он присох намертво. Кладу стекляшку в горячую воду, чтобы карамелька отмокла. Хорошо, что у нас есть горячая вода. Это цивилизация, когда есть горячая вода. Не Тора-Бора, конечно, но жить здесь можно. К тому же климат, ласкающий, нежный – ах, эта старая Европа! Впрочем, к чему она? Не к хуям ли, Мальвина, не к хуям ли?
Ах да, я сегодня ещё не говорил тебе? – я люблю тебя, Мальвина. Некоторые неизвестно зачем прибегают с этим к латыни. Amo te. Odi sui. Vae soli. Надо ж бля, я ещё что-то помню. Двуглавая фраза: горе одному или горе солнцу? Горе одному. Горе солнцу. Можно прочесть и так и так. Горе солнцу, побеждённому вчерашнему солнцу, что на чёрных носилках несут. Это, кстати, откель? Осип Эмильевич, что ли? Не уверен. Может, и Пауль Целан. Но и с ними, с обеими – хуй. Хватит ли его на двоих? А, пусть разбираются сами. О горе мне, горе!
Мальвина. Ты приходила ко мне, Мальвина, ты мучила меня, Мальвина. О, как мерзко это было, о, как сладко.
Помнишь, когда ты уже была чиста, я мечтал о доме? О нашем доме? Жить в буковых рощах, до самых вершин налитых ароматом цикламенов. Мирной была бы наша лужайка перед домом, и лани паслись бы под прозрачными до призрачности деревьями парка. Красуясь в спокойной прелести, стояла бы ты посреди лужайки, и олени льнули бы к поясу твоего платья. Руки наши покоились рядом, пятилистник – твоя рука, пятилистник – моя. Умиротворённо бредём на закате мимо красных стен и взором открытым глядим вослед улетающим птицам, навстречу целебному ветру, что с розовых дует холмов. О, с какою тоскою я жаждал любить без желания! Почти так же, как невинную лань взять за нежные ушки да войти в её писечку! Не забыть и очочко, тугое и сладкое, как не знаю что! Ах, не мне это счастье! А вот Арлекину, не будь он пидрилка – ему подошло бы, этому гаду. Он гад, он истязатель моей жопы, он недобрая тварь, о Мальвина, Мальвина, Мальвина! И я – с ним – тоже становлюсь недоброй тварью, ебучей, или хуже – ебомой тварью. Дрожащей и право имеющей на любое бесчестие, бля бла бла бла! Бляблаблабля! Вот ключ, вот пароль, вот только не знаю к чему. И знать не хочу, раз ты, Мальва, всех кинула, предала как говно, как ещё раз говно, как собака свою единственную пятую ногу!
Знаешь, а мы же всё-таки добрались до моря. Море, помнишь? Айс уносил меня – я грезил о море. Сунуть в него свою зарёванную морду – в воду, в эту вечную воду, она без крови горяча и трали-вали семь пружин. И, конечно, тили-тили. Ах ты мука моя скука, что за полечка у нас с тобой была, что за полечка, полечка, о йе-йе, Мальвина, сука ты холодная!
Полечка, моречко, кралечка, чаечка. Русалка, цыганка, цикада. Как мечтал я танцевать и целоваться с тобою – вечером, у полосы прибоя, на каменном берегу. Камень пусть будет белым, море пусть будет чёрным. Танцевать и целоваться, танцевать и целоваться, едино, слитно, без разрыва – танцеловаться. Мы танцеловались вечером у прибоя. После «мы» не хватает каких-то слогов. Каких-нибудь трёх слогов. Ну пусть пока будет – гламурно танцеловались. Мы гламурно танцеловались вечером у прибоя. Есть ли на «мы» внеметрическое ударение? Допустим. А потом что? Что потом-то? А потом утонули. Я хочу утонуть в тебе, сука. Запишем всё это в тетрадочку – кажется, что-то и вправду вытанцовывается. Коли вырастет стишок хотя бы с вершок – пусть он будет твоим, как и всё остальное. Ненужное тебе – но всё же твоё, твоё.
Ищу тетрадку. Я никогда никуда её не кладу, не прячу, не хороню – я её забываю. Я всё время её где-то забываю, но никогда не забываю о ней. И поэтому всегда нахожу, обычно ближе, чем думается. Вот и сейчас. Она лежит на стуле, и на ней стояла та самая чашка Петри. Тетрадка со стихами, что может быть банальнее? Только любовь.
Да, кстати, хорошо, что вспомнил. У меня большая новость для тебя, ты будешь поражена, ты охуеешь, где бы ты ни была, ты просто с глузду спрыгнешь: я люблю тебя, Мальвина! Не, ну ты зацени, ну ты прикинь сама: после всего – я люблю тебя, Мальвина. Ты можешь в это поверить? Я вот – нет.
Я не могу жить без тебя, Мальвина. Я живу, но не могу.
Самое страшное в любви – всеохватное чувство небытия. Amo ergo non sum. Я люблю – следовательно, не существую. Я есмь только с тобой. Если в мире нет тебя, это даже не больно – это мёртво. Ты, Мальвина – Жизнь жизни моей, как сказал блаженный Августин о своём смешном бородатом Боге.
