А мне того и надо, хвать нож самый длинный, и, прямым коли.
Дядька ловко выгнулся, посторонился, так что я со всей дури лечу вперед, получив для верности еще и пинка под зад. Стыдно.
— Обидно? — ловит случайную мысль старый Хротгар. — Стыдно, господин Гогенштауфен, не знать, что таким вот рыцарским ударом ты рискуешь себе ладонь порезать, а то и без пальцев остаться. Да окажись на мне броня — ты же врежешься в нее, рука соскользнет. Это же не меч, где кисть защищена — у твоего ножа никакой перекладины защитной не предусмотрено. А с порезанной рукой что дальше делать станешь? Давай еще. Да не коли ты, дура! Объяснял уже. Не коли, а режь! Где у человека основные артерии, на прошлом занятии учили.
— Запястье! — Я наношу новый удар, снова получился колющий. Дядька разворачивается. — Поджилки! — Пытаюсь подрубить под колено, куда там! — Шея!
— Режь, не коли. Лучше много мелких порезов сделать. Иной бьется, уже весь изрезанный, кровь хлещет. В бою он, может, боли и не чувствует, а кровушка из него убывает, и сил все меньше. А попробуй клинком вниз, ага. Давай!
Я снова наступаю, Хротгар отступает, прыгает, уворачивается, смеется.
— Режь, говорю. Не бойся.
— Да ты бы хоть броню надел, — не выдерживаю я. — Что, коли действительно зацеплю?
— Не твоя забота. Может, у меня под сюрко тонкая броня, у иных косоглазых бывает, снимал. Пока сам в руках не подержишь, ни за что не поверишь, что такая бывает. А про меня ты сейчас ничего не знаешь, как я одевался, не видел. Так что хочешь — на цветочках гадай, хочешь — ножичком чиркни мне по груди или животу, упрется в преграду, стало быть — защищен я. Не упрется — твое счастье. Режь!
Глава 3
Вихман
[26] — дружба на века
Давно я не писал свою летопись, не до этого было, да и событий никаких, день за днем конные занятия, меч, метание ножа, копья, рукопашная.
А уж с уроками как насели, языки изучай я, потому как будущий правитель должен знать латинский — чтобы разговаривать с другими господами, указы писать, на письма отвечать, и немецкий, чтобы на челядинцев орать. Предков изучай я, гербы считывай — опять же я… А дядька еще требует, чтобы любой след в лесу, точно строчку на пергаменте, разобрать мог. С Берты ничего не спрашивают, сидит себе ягодки в меду лопает, пирогами сладкими заедает да жениха поджидает. Какого, я вас спрашиваю, жениха, когда ей всего-то семь лет отроду? Регулов еще минимум пять лет ждать. У, девки!
Зато мама опять в тягости, в замке только и разговоров о будущей сестренке. Догадываетесь, как собираются назвать? Как маму, Юдит.
Лотарь захватил нашу крепость Шпайер и теперь осаждает Нюрнберг. Дядя же Конрад вместо того, чтобы защищать свои земли, отправился в Рим, где в крепости Ангела пытается договориться об императорской короне с неуступчивым папой. Лучше бы он моему папке помогал.
Поехали с батей в один монастырь, с настоятелем о делах потолковать. Монастырь большой, богатый, я первым делом побежал на скотину посмотреть, хороша скотина у святых отцов. А папин оруженосец меня за руку возвернул. Не время. С настоятелем не виделись, занят он чем-то был, нас в церковь повели помолиться. Только служба закончилась, папа меня в келью гостевую отвел, чтобы я, значит, с дороги отдохнул. Только уснул, крики да шум. Посмотрел в окошечко, а монастырь-то наш окружили.
Тан-дара-дай, тан-дара-дай,
Эй, веселее в ногу шагай!
Я меч схватил, бегу, а куда бежать — не знаю, неродной замок, запутался. Кругом дядьки в длинных одеждах бегают, камни на стену в корзинах тащат, суетятся. А ступеньки на стене без перил: глянул вниз — поплохело. Они же носятся туда обратно, кто-то даже кувырком, я едва к стене прижаться успел, не то точно с ног бы сбил, окаянный. Стена зубцами, монахи в узкие щели из луков стреляют, а кто-то через стену целые корзины камней ссыпает. Я к стене грудью прижался, на цыпочки приподнялся, все равно ничего не увидел, хоть за табуреткой беги. Папин оруженосец Улов меня хвать за плечо, а сказать ничего не успел: глядь — а у него из горла вроде как красненькое охвостие торчит. Вытянулся весь, захрипел, рукой безвольной попытался стрелу выдернуть, да и сам во двор грохнулся. Я на корточки опустился. И так не виден из-за зубцов, в меня бы не попали, а я еще меньше, на четвереньки и по-собачьи по ступенькам, мимо ног, мимо мертвых дядек с остекленевшими глазами, мимо самой смерти. Очнулся — кругом бочки да корзины с разной снедью и мальчишка незнакомый младше меня.
— Кто таков? — шепчу.
— Вихман, ваша милость, — пищит он в ответ. Вот мы с ним между этих самых корзин и притаились. Страшно.
Я после боя, когда наши воины трупаки из доспехов выковыривали, папке все по-честному про стену рассказал, и как его оруженосец из-за меня погиб, а он все выслушал и ни слова мне не сказал. Уж лучше бы выпорол. Ведь это я виноват, что Улова застрелили, ведь это из-за меня!!! Ни слова худого не сказал, а за спиной моей Вихман сопли рукавом размазывает. Папа и его погладил, к сердцу прижал, к нам в замок забрал.
Кареглазый он, лохматый, маленький. Зато любой текст, что мне учителя-монахи задают, даже очень сложный, с двух прочтений наизусть знает. Умный, умнее меня, слабенький только. Я рукав на его сюрко задрал, мышцу пощупал, как взрослый, языком поцокал. «Тонкая кость, ну это надо, очень тонкая кость». Вихмана это очень впечатлило. А я поклялся, что всегда буду его защищать, потому что он меньше и слабее. Мы с Вихманом друзья навек.
* * *
Почти год не писал, мамы больше нет. Нет и черноволосой сестренки, она так и не родилась, не вылезла на свет белый поглядеть, сколько ее ни просили. На отпевании мы с Бертой стояли рядом, а мама была очень красивая и печальная. А папа все плакал и говорил, что-де выполнит мамин наказ и возьмет нам откуда-то новую Юдит. Только я ему сказал, что мне другой сестры не надо и мамы другой не надо. Потому что я свою маму люблю. Но кто меня спрашивает? Мамина сестра София зачем-то разорвала мамины любимые четки и бусины бросила в гроб. Берта хотела забрать четки, уж больно они ей нравились, но папа сказал, что так надо.
После похорон отец меня к себе увел, у окошечка посадил, сладкого вина в кубок плеснул. Я думал, о маме разговор заведет, и заранее начал крепиться, слезы сдерживать. А он вдруг велел какого-то господина фон Зееберга пригласить. Входит такой кособокий, а на месте правой руки пустой рукав за пояс заложен, а левой моего Вихмана за руку держит. Слезы сами собой высохли. По какому это праву?!
Оказалось, дядя его в замок прибыл. Про семью да родителей отец еще год назад выяснил и весточку им отправил — мол, у меня чадо ваше, жив, здоров, чего и вам желает. Да только не приехал тогда никто, война, они и Вихмана в монастыре спрятать пытались. Он там грядки пропалывал, за скотиной ходил, с утра до вечера трудился, питаясь овощами да пустой похлебкой, а ночью спал прямо на полу, свив себе соломенное гнездышко. Словно и не рыцарского он рода, а крестьянский сын.
