И тут же подумал: а нет ли злой воли Пандема? Сорвать регату, выставить приятелей дураками, и пусть они неделю прутся к финишу – на вёслах…
И тут – накатило.
Ларсу случалось бывать в переделках. Ему казалось, что он всё делает правильно; что надо выждать, шторм утихомирится, что в сундуке запрятана бутылка хорошего виски, и, когда безобразие закончится, надо будет первым делом отвернуть крышечку и…
Когда лодка перевернулась, Ларс ещё ни о чём таком не думал. Перевернулась – и перевернулась. Всё равно регате конец; можно будет посидеть на днище, дождаться, пока…
Откуда-то несло холодным течением. Ледяным. Ларс знал, что это означает; беспандемный прогноз погоды не просто наврал – он предал.
Три года назад… рассказывали в яхт-клубе… ребята вот так же нарвались… они все были не-одиночки, все выплыли, всех тут же подобрал спасательный катер…
Дышать становилось всё труднее. Тело было не тело, а сплошная судорога; пальцы ещё цеплялись за днище, но…
Ларс вспомнил, как врезалась Рози.
И понял, что там, под ним – вода и вода, толща равнодушной воды, и пучеглазые рыбы, и склизкие скалы. Его тело… что с ним будет, когда он, то есть Ларс… когда его внутренняя сущность вытряхнется, покинет… как у дряхлых стариков… старики умирают во сне… А ему придётся умирать наяву! Сейчас! Такому молодому! А Лил…
Левая рука перестала повиноваться, и пальцы разжались.
А может быть, он и не умрёт вовсе… Он ведь не ударился в стену, его мозги ещё при нём… Он будет просто плыть, плыть спокойно, пока не приплывёт куда-нибудь…
Перевёрнутая лодка была уже в нескольких метрах от него. Ледяная вода забилась в горло; Ларс тонул однажды, но тогда всё было будто в шутку, пацаны его вытащили…
Он не может дышать!
Он из последних сил забил руками по воде. Голова на секунду вынырнула над поверхностью; огромная волна захлестнула – и потянула вниз, к рыбам.
– А… Не…
Судорога. Ларс снова вынырнул; кажется, стало светлее? Перевёрнутая лодка – вот она, метров десять проплыть… Что такое десять метров для тренированного человека?
Новая волна – днище отдалилось.
И ещё волна.
И ещё. Судорога.
Да будь оно неладно! Какая фигня! Что ему, тонуть, когда он такой молодой! Когда Лил его любит?!
– Пан! Па-ан!
Хрип. Новая волна.
И вот тогда-то Ларса пробрал ужас, равного которому он не испытывал за всю свою жизнь. В тот момент, когда он понял… вспомнил… что обещал Пандему, получая гордый статус одиночки: «…и не обращусь за помощью, что бы не случилось. Моя жизнь принадлежит мне, я за неё отвечаю…»
– Пан! Прости! Я… отказыва… я! Не могу… пожалуйста! Не дай… я тону… я дохну… не допусти… Па-ан! Ты не допустишь! Ты не допу…
Ему казалось, что он кричит, на самом деле он хрипел и булькал. Хрипел и булькал до тех пор, пока под руками его не обнаружилось скользкое днище перевёрнутой лодки.
Светлело.
Через несколько часов – Ларс к тому времени был просто мокрым мешком с нечистотами – его подобрало пассажирское судно, из-за шторма слегка изменившее свой обычный курс.
…Лодки с гордым названием «Пофиг» с тех пор никто не видел. В яхт-клубе повесили на стенку фотографию Виктора в жирной чёрной рамке; Ларсу казалось, что эти щенки-начинающие радуются. Они на самом деле были в восторге – от прикосновения к великому, страшному, к Свободе, к Смерти…
А почему нет, спрашивал себя Ларс, часами сидя над литровой кружкой пива. Почему я не мог спастись благодаря случайности? Ведь я пообещал Пандему не тревожить его своими просьбами! А он пообещал не откликаться, даже если потревожу! Почему я не мог случайно – совершенно случайно – спастись?!
Он рассказывал об этом Лил, и она верила. И другие тоже верили. Только переглядывались за Ларсовой спиной.
Ларс разыскивал файлы про древних мореплавателей и копировал оттуда истории о чудесных спасениях. Над ним смеялись почти открыто – так он всех заболтал этими своими рассказками…
А потом он как-то сразу перестал ходить в яхт-клуб и перестал встречаться с Лил. Поменял дом и всех знакомых, уехал в горы работать монтажником, был очень бледный, тихий и сосредоточенный. Стальной значок с надписью «Без Пандема» покоился на дне пруда.
Ларс знал, что Виктор, даже умирая, не просил Пандема спасти его.
Глава восемнадцатая
Шурка Тамилов давно уже считал сон напрасной тратой времени: «перезагрузка» стала для него привычным делом. Две минуты глубокого транса – и полное обновление…
А теперь испытание нового, разработанного Шуркой узла оказалось под угрозой потому, что Александр Александрович Тамилов, ведущий инженер Черноморской платформы, спал беспробудно вот уже четвёртые сутки. Время от времени – вот как сейчас – он вываливался из своего сна и несколько счастливых минут не мог вспомнить, где он и что произошло; потом счастье заканчивалось, он пытался совершить над собой усилие, встать и что-то сделать, но вместо этого снова засыпал.
«…Помоги мне собраться. Помоги мне думать о другом».
Молчание. Шурка и не ждал, что Пандем ответит. Чтобы Пандем ответил, надо подниматься, идти в беседку… А как интересно было поначалу – новая игра, «свидания» один на один в беседке, а в повседневной жизни чувствуешь себя совершенно автономным… Пандем был чертовски убедителен – человечеству вдруг позарез понадобилась самостоятельность…
Шурка перевернулся на спину.
Я тебя совершенно не понимаю, говорила три дня назад Вика, то есть Виктория Викторовна. Мне казалось, что ты сам не слепой и давно всё понял…
– Я слепой, – сказал Шурка вслух.
Любые отношения рано или поздно исчерпывают себя, говорила Вика. Тебе кажется, что мы стоим на месте и держимся за руки, а на самом деле каждый из нас идёт, идёт по ленте… ленте эскалатора… рано или поздно разность скоростей становится непреодолимой. То, что нас связывает – не любовь и не семейное чувство, это привычка, Шур. Если не веришь, спроси у Пандема.
Шурка посмотрел на свою ладонь. На тыльной её стороне, выписанные фосфоресцирующей краской, светились цифры: ноль три четырнадцать. Пока Шурка смотрел, последняя четвёрка перетекла в пятёрку. Ноль три пятнадцать.
– Помоги мне, – попросил Шурка тихо. – Помоги мне это пережить…
Молчание.
Амплитуда внутренней жизни, говорил когда-то Пандем. От эйфории к отчаянию и обратно. Неисправимого не бывает. Непоправимого не случается. Это опыт, это внутренняя жизнь, падая и поднимаясь, ты растёшь…
Меня поздно воспитывать, говорил Шурка. Я уже взрослый.
Нельзя сужать амплитуду, говорил Пандем. Нельзя бежать от потерь – их и так осталось немного, и почти все они не фатальны… Расстояние от твоего глубочайшего отчаяния до твоего высочайшего счастья – территория твоей жизни; ты же никого не хоронил, Шура…
