Горбовский сделал удивленное лицо.
– Но чего же? Там он в полной безопасности.
– Вы уверены? Вы обещаете мне?..
– Он там в полной безопасности, – повторил Горбовский решительно. – Это очень хороший корабль!
– Столько детей, – сказала она, всхлипывая. – Столько детей!..
Она отпустила его руку и отвернулась. Горбовский, потоптавшись в нерешительности, пошел дальше, загораживая руками и боками шедевр Сурда, но его тут же схватили с обеих сторон под локти.
– Это весит всего три кило, – сказал бледный угловатый мужчина. – Я никогда никого ни о чем не просил…
– Вижу, – согласился Горбовский. Это действительно было заметно.
– Здесь отчет о наблюдениях Волны за десять лет. Шесть миллионов фотокопий.
– Это очень важно! – подтвердил второй человек, державший Горбовского за левый локоть. У него были толстые добрые губы, небритые щеки и маленькие умоляющие глазки. – Понимаете, это Маляев… – Он указал пальцем на первого. – Вы непременно должны взять эту папку…
– Помолчите, Патрик, – сказал Маляев. – Леонид Андреевич, поймите… Чтобы это больше не повторилось… Чтобы больше никогда, – он задохнулся, – чтобы больше никто и никогда не ставил перед нами этот позорный выбор…
– Несите за мной, – сказал Горбовский. – У меня заняты руки.
Они отпустили его, и он сделал шаг вперед, но ударился коленом о большой, закутанный в брезент предмет, который с явным трудом держали на весу двое юношей в одинаковых синих беретах.
– Может, возьмете? – пропыхтел один.
– Если можно… – сказал другой.
– Мы два года ее строили…
– Пожалуйста.
Горбовский покачал головой и стал их осторожно обходить.
– Леонид Андреевич, – жалобно сказал первый. – Мы вас умоляем.
Горбовский снова покачал головой.
– Не унижайся, – сказал второй сердито. Он вдруг отпустил свой угол, и закутанный предмет с треском ударился о землю. – Ну что ты держишь?
Он с неожиданной яростью пнул свой аппарат ногой и, сильно прихрамывая, пошел прочь.
– Володька! – крикнул первый с тревогой ему вслед. – Не сходи с ума!
Горбовский отвернулся.
– Скульпторам, конечно, надеяться не на что, – сказал над его ухом вкрадчивый голос.
Горбовский только помотал головой: говорить он не мог. За его спиной, наступая ему на пятки, хрипло дышал Маляев.
Еще группа каких-то людей с рулонами, свертками и пакетами в руках разом стронулась с места и пошла рядом.
– Может быть, имеет смысл сделать так… – нервно и отрывисто заговорил один из них. – Может быть, все… Сложить все у грузового люка… Мы понимаем, что шансов мало… Но вдруг все-таки останутся места… В конце концов, это не люди, это вещи… Рассовать их где-нибудь… как-нибудь…
– Да… да… – сказал Горбовский. – Я вас прошу, займитесь этим. – Он приостановился и переложил шедевр на другое плечо. – Сообщите об этом всем. Пусть сложат у грузового люка. Шагах в десяти и в стороне. Хорошо?
В толпе произошло движение, стало не так тесно. Люди с рулонами и свертками стали расходиться, и Горбовский выбрался, наконец, на свободное пространство возле пассажирского люка, где малыши, выстроенные парами, ждали очереди попасть в руки Перси Диксона.
Карапузы в разноцветных курточках, штанишках и шапочках пребывали в состоянии радостного возбуждения, вызванного перспективой всамделишного звездного перелета. Они были очень заняты друг другом и голубоватой громадой корабля и одаривали толпившихся вокруг родителей разве что рассеянными взглядами. Им было не до родителей. В круглом отверстии люка стоял Перси Диксон, облаченный в стариннейшую, давно забытую парадную форму звездолетчика, тяжелую и душную, с наспех посеребренными пуговицами, со значками и ослепительными позументами. Пот градом катился по его волосатому лицу, и время от времени он взревывал морским голосом: «По бим-бом-брамселям! По местам стоять, с якоря сниматься!» Это было очень весело, и восторженные мальки не спускали с него завороженных глаз. Тут же были двое воспитателей: мужчина держал в руке списки, а женщина очень весело пела с ребятишками песенку о храбром носороге. Ребятишки, не отрывая глаз от Диксона, подпевали с большим азартом, и каждый тянул свое.
Горбовский подумал, что если вот так стоять спиной к толпе, то можно подумать, будто действительно добрый дядя Перси организовал для дошкольников веселый облет Радуги на настоящем звездолете. Но тут Диксон поднял на руки очередного малыша и, обернувшись, передал его кому-то в тамбуре, и тогда за спиной Горбовского женский голос истерически закричал: «Толик мой! Толик…» И Горбовский оглянулся и увидел бледное лицо Маляева, и напряженные лица отцов, и лица матерей, улыбающиеся жалкими, кривыми улыбками, и слезы на глазах, и закушенные губы, и отчаяние, и бьющуюся в истерике женщину, которую поспешно уводил, обняв за плечи, человек в комбинезоне, испачканном землей. И кто-то отвернулся, и кто-то согнулся и торопливо побрел прочь, натыкаясь на встречных, а кто-то просто лег на бетон и стиснул голову руками.
Горбовский увидел Женю Вязаницыну, пополневшую и похорошевшую, с огромными сухими глазами и решительно сжатым ртом. Она держала за руку толстого спокойного мальчика в красных штанишках. Мальчик жевал яблоко и во все глаза глядел на блестящего Перси Диксона.
– Здравствуй, Леонид, – сказала она.
– Здравствуй, Женечка, – сказал Горбовский.
Маляев и Патрик отошли в сторону.
– Какой ты худой, – сказала она. – Все такой же худой. И даже еще больше высох.
– А ты похорошела.
– Я не очень отрываю тебя?
– Да нет, все идет, как должно идти. Мне только нужно осмотреть корабль. Я очень боюсь, что у нас все-таки не хватит места.
– Очень плохо одной. Матвей занят, занят, занят… Иногда мне кажется, что ему абсолютно все равно.
– Ему очень не все равно, – сказал Горбовский. – Я разговаривал с ним. Я знаю: ему очень не все равно… Но он ничего не может сделать. Все дети на Радуге – это его дети. Он не может иначе.
Она слабо махнула свободной рукой.
– Я не знаю, что делать с Алешкой, – сказала она. – Он у нас совсем домашний. Он даже в детском саду никогда не был.
– Он привыкнет. Дети очень быстро ко всему привыкают, Женечка. И ты не бойся: ему будет хорошо.
– Я даже не знаю, к кому обратиться.
– Все воспитатели хороши. Ты же знаешь это. Все одинаковы. Алешке будет хорошо.
– Ты меня не понимаешь. Ведь его даже нет ни в каких списках.
– И чего же тут страшного? Есть он в списках или нет, ни один ребенок не останется на Радуге. Списки только для того, чтобы не растерять детей. Хочешь, я пойду и скажу, чтобы его записали?
