Не надо все грехи валить на партию. Она этого не заслужила.
* * *
Зато нет отбоя от журналистов. Ведь вот какое дело: если бы все эти бесчисленные статьи о Чурбанове носили хоть какой-то исследовательский или просто житейский характер, если бы все журналисты не были загодя «науськаны» на «тему», то им, этим статьям, была бы другая цена. Но если бы журналисты всерьез занимались анализом тех процессов, которые предшествовали появлению «кремлевско-узбекского» дела, тогда их материалы интересно было бы читать. А так у людей, которые хоть чуть-чуть знакомы с истинным положением дел, все эти статьи ничего, кроме усмешки, не вызывают.
Здесь, в колонии, бывало уже большое количество журналистов. На мое несчастье, они приезжают, прежде всего, ко мне. Началось с того, что в 1988 году на меня неожиданно свалился некий Аджаров из «Известий». Не знаю, какой он журналист, я сроду не читал его публикаций, но у всех осужденных остался неприятный осадок от общения с ним. Конечно, он хотел на зэках просто заработать. А не вышло.
Ну, зачем, спрашивается, Аджарову надо было заходить ко мне в санчасть, где я лежал с подозрением на туберкулез, предлагать мне сигареты, которые он готов купить для меня в Нижнем Тагиле, — ну кому нужна, спрашивается, эта дешевка? А тем временем, пока я слушаю, как он меня «покупает», доставать из заднего кармана брюк маленький портативный диктофон и тайком пристраивать его на тумбочке возле кровати? И опять все доверительно, шепотом, пока не было рядом представителей администрации, будто они мешали ему работать! В общем, уехал он ни с чем, а потом снова явились «известинцы».
Я ушел от встречи с ними, но, скажем, тому же Бровину, о котором я уже рассказывал, они пообещали переслать его фотографию в арестантской робе к нему домой — так сказать, на память. Не знаю, переслали они его фотографию или нет, но то, что она появилась на Пушкинской площади в «Окнах ТАСС» — это факт. Стоит там Бровин, бывший секретарь Брежнева, с суповым бачком. Все это Бровин узнал уже потом, из письма дочери — не знаю, как он сам пережил это все, думаю — непросто; зэки веселились над ним от души…
Большой интерес проявляло ко мне и французское телевидение. Я не пошел ни на какие контакты с ними, и администрация колонии в этом плане мне очень помогла.
Потом в «зоне» появилась Центральная студия документальных фильмов. Я тоже отказался встречаться, но они — не знаю уж зачем — все равно снимали мое пустое рабочее место, мои инструменты, мой станок. Потом они пришли в отряд и снимали мою пустую кровать. А я в это время находился в другом месте. Пережидал, так сказать. Вот эта назойливость, беспардонность — как это все может сочетаться с журналистской этикой?
Потом в «зоне» наступило некоторое затишье, зэки жили спокойно, как вновь свалился «десант» в лице журналистов Додолева, Авербуха и еще кого-то. Они шокировали здесь всех — и осужденных, и администрацию. Крепко погуляли эти ребята по «зоне»! Они фотографировали всех и вся, но охотились, конечно, прежде всего за «бывшей номенклатурой».
Боже мой, как же эта «бывшая номенклатура» бегала от них! Представить трудно! Авербух с помощью администрации, прапорщиков перекрывал им все «каналы»: зэков отлавливали в полном смысле этого слова. Когда Авербух с фотоаппаратом пришел в отряд, где находился Вышку, то бывшему заместителю Председателя Совмина Молдавии, было сказано буквально так: «Если ты не будешь позировать и не покажешь свою «козью морду», получишь наказание». Было и так! Но Вышку все равно пытался загородиться и натянул на голову спортивную куртку. Получилась такая поза: вытянуты руки, одевается костюм, в этот момент его снимает Авербух «крупным планом», и впечатление, что сидит на кровати или полуидиот, или просто сумасшедший. Авербух хохочет, уходит довольный, а Вышку становится плохо, и он лежит с сердечным приступом. Что же это за фокусы, граждане журналисты?
А потом искали меня. Благо цех у нас большой, сборочный тесно соприкасается с механическим, так что найти меня оказалось нелегко. Но нашли. Наступила пересменка, Додолев с Авербухом пробежали литейный цех, я вижу из окна, что они ушли, быстро иду в другую сторону — и тут вдруг появляется войсковой наряд. Мне приказывают: надо идти. Я сопротивляюсь, говорю, что все это нарушение закона, что никто не может навязывать свою волю человеку, даже если этот человек осужден и т. д. Мне еще раз говорят, мол, нужно идти, а то — могут наказать. Зашли за угол, а тут Авербух с другом-аппаратом и всей этой «шайкой», я их иначе не назову.
Вот так в сборнике «Совершенно секретно» появилась фотография Чурбанова в робе, только сборник этот не «совершенно секретный», а «совершенно трепливый». И подпись сделали: у Чурбанова, мол, такая голова, что арестантская кепка идет ему так же хорошо, как и генеральская фуражка.
От этого больно. Посмотрим, что у них будет… со временем, конечно.
Если журналисты все еще хотят приезжать сюда, в «зону», пожалуйста, приезжайте, но только с чистыми руками, без конъюнктурных соображений. Не стригите купоны, это несолидно.
Вот и кончается моя исповедь. Не знаю, будет ли у этой книги продолжение и нужно ли оно.
Кажется, я все сказал.
Если я выйду на свободу, то есть, если я останусь жив, мне будет 62 года. Не такой уж большой возраст, но все-таки…
Впереди еще 8 лет и их надо как-то прожить. Как-то прожить и обязательно бороться.
Чего бы это ни стоило.
Январь, 1991 год,
Нижний Тагил
