Хорошо еще, что врач до сих пор жив. Иначе лечили бы сами, как могли.
Со двора в медблок Натху несли шесть здоровенных стражников. Посол Зоммерфельд лично обратился к одноглазому хайль-баши. Тот явился во двор, глянул на спящего питекантропа, на небо, с которого до сих пор сыпались хлопья окалины, почесал в затылке и снизошел — выделил людей. Вопреки опасениям Гюнтера, стражники несли мальчика аккуратно, можно сказать, с уважением. Еще трое, кряхтя, тащили булаву. Натху обиженно сопел во сне, плямкал губами, пускал пузыри. Кладите на манипуляционную кушетку, велел врач. Она большая, на обычной парень не поместится. Нет, лучше кладите на пол, я подстелю два матраса.
— Вы свободны, папаша. — Врач указал на дверь. — Малыш спит, отдохните и вы. Пока мы живы, надо чаще отдыхать.
Он хотел выставить и брамайна, но кобра зашипела, и врач передумал.
Присмотрит, решил Гюнтер, имея в виду бывшего террориста. Для брамайна Натху — воплощение божества, а это круче священной коровы.
Первым, кого он увидел во дворе, был Артур. Рану на бедре зашили и перевязали, плечо залепили пластырем, молодой человек получил свою дозу обезболивающего, но уходить в здание отказался наотрез. Отказался? Если это и был протест, то молчаливый и бесстрастный. Артур сидел, привалясь спиной к треснувшей чаше фонтана. Он обхватил себя руками за колени и раскачивался, как верующий на молитве.
На уговоры отца и доктора Ван Фрассен джинн не реагировал.
— Вы мне солгали, — тихо произнес Гюнтер, обращаясь к Регине. — Вы посадили Артура на поводок для этого дикаря. Иначе брелок не сработал бы. Вы солгали, и я сейчас думаю: зачем? В чем вы еще лжете мне, а?!
— Я сказала вам правду. — На доктора было жалко смотреть. Похоже, эта женщина совсем не умела плакать. — Я делала поводок для Ника. Сын должен был подчиняться отцу, и только отцу.
— Ложь!
— Ник, покажи ему брелок. Настоящий брелок.
Зоммерфельд полез за пазуху, извлек крошечную флейту из серебра. Брелок посол носил на шее, на кожаном ремешке.
— Вот. — Он поднял флейту на уровень глаз. — Погодите-ка...
Он изучал брелок, словно видел его в первый раз.
— Тут была вмятина. Я совершенно точно помню...
— Вмятина? Сейчас ее нет?!
— Нет. Это подделка!
— Допустим. — Гюнтер не спешил верить. С каждой минутой пребывания в Саркофаге его запас доверия к людям катастрофически уменьшался. — Это подделка. У Кейрина оригинал. Предположим, ваш брелок похитили, подменили дубликатом. Что это меняет? Без поводка, установленного менталом с высшим медицинским образованием, флейта — оригинал или дубликат — всего лишь забавная побрякушка. Дуди, покуда глаза не вылезут из глазниц! Но брелок работает, мы все это видели. Ваш Артур подчинялся хану. Или у нас была массовая галлюцинация?
Не дождавшись ответа, он перевел взгляд на Артура. Стресс, отметил кавалер Сандерсон. Аутические реакции, задавленные лечением и погребенные под слоем социализации, вылезли наружу. Полный букет, хоть сейчас в учебник. Что делать? Зубные шины тут не помогут, хоть все зубы сотри до корней. Гюнтер уже знал, что будет делать, он не знал другого: стоит ли спрашивать разрешения у родителей? По закону он обязан был спросить. Здесь Шадруван, напомнил он себе. Здесь Саркофаг, понял? Значит, живем по законам Саркофага.
Раковина? Нет, свирель.
Контакт возник мгновенно.
* * *
Джинн сидел на стене дворца.
Он был огромен, но этот гигантизм не смущал Гюнтера. Работа с трудными подростками, с их фобиями и неврозами, приучила кавалера Сандерсона к разным формам самоотождествления. Среди них встречались такие, рядом с которыми великан аль-марид показался бы невинным слоненком из сказки.
Трудно бояться джинна, одетого в шортики и рубаху-матроску. Еще труднее обуздать ненависть к джинну, который только что чуть не убил твоего сына.
— Ты пришел играть со мной? — спросил джинн.
Мальчик, понял Гюнтер. Всегда мальчик, вечный ребенок. Мы ровесники, но это не имеет значения. Зачем, без слов спросил Гюнтер. Зачем, а?
Джинн не ответил.
Гюнтер резче обозначил свое присутствие. Еще зритель, но уже почти участник событий, оформленное альтер-эго. Эмоциональность ситуации он оставил пониженной, опасаясь раздуть тлевший в Артуре конфликт.
— Зачем? — с нажимом повторил он.
— Они говорят: «Ларгитас»...
Джинн наклонился, едва не свалившись со стены. Набрал полную горсть песка, выпрямился, раскрыл ладонь и сдул песок в сторону Гюнтера. Что бы это ни значило, в поведении Артура сквозила растерянность.
— Родина, говорят они. Я не помню Ларгитас. Ну, почти не помню.
— Твоя родина здесь?
— Да.
— Здесь тебе хорошо?
— Да.
— Всем плохо, а тебе хорошо?
— Да.
— Ты доволен своей жизнью?
— Да.
— Почему?
В какой-то мере Гюнтер уже знал почему. Аутист нашел себя в Саркофаге, что тут удивительного? Скорее стоило удивляться тому, что доктор Ван Фрассен не обратила на это внимания и не забила тревогу. С другой стороны, доктор — хирург, ее дело резать да сшивать. Опять же условия жизни — тут бы прокормиться, выжить, тут не до тонких материй.
— Да, — ответил джинн.
Наводящие вопросы, отметил Гюнтер. Без них он разговаривает не со мной. Вернемся на шаг назад:
— Здесь тебе хорошо?
— Да.
— Ты не хочешь наружу?
— Нет.
— Твое место здесь?
— Да.
— Ты — защитник города?
— Да. Защитник.
— Ты — борец с чудовищами?
— Борец.
— Все благодарны тебе за защиту?
— Да.
— Тебя уважают?
— Нет.
— Тебя не уважают?!
— Побаиваются.
— Тебе это нравится?
— Да.
— Ты могучий джинн?
— Могучий. Да.
— К тебе благоволит хан? Он тебе как отец?
— Нет.
— Не благоволит?
— Любит.
— Как отец?
— Вождь.
И вдруг целой фразой:
— Отец меня не любит.
— Ты ошибаешься. Отец тебя очень любит.
— Правда?
Гюнтера обожгло. Столько горечи и надежды было в вопросе Артура, что кавалер Сандерсон едва устоял перед напором детских эмоций — ярчайших в жизни.
