Все молчат: говорить не дозволено. Почтительная тишина вполне удовлетворяет царя царей.
Мальчик в костюме попугая делает вялый жест.
— Дозволено встать! — возвещает глашатай.
Все поднимаются на ноги. Шах садится за стол.
Шах изволит кушать.
На столе громоздятся боевые порядки из блюд. Царь царей ест на золоте и серебре. Исходит аппетитным паром гора риса с изюмом. Дразнит поджаристой корочкой запеченная целиком баранья нога. Мокро отблескивают сизые грозди винограда. Гюнтер вдыхает ароматы. Рот наполняется слюной, в брюхе явственно бурчит. До сего момента кавалер Сандерсон не вспоминал о голоде — вот, напомнили, и некстати. Живот прилипает к спине, кишки завязываются морским узлом.
Шехизар Непреклонный шевелит в воздухе пальцами.
Рядом объявляется еще один юноша — виночерпий. Его одежды: пожар в ночи. Его лицо прекрасно, над верхней губой — абрикосовый пушок. Он наливает царю царей полный кубок из кувшина с тонкой лебединой шеей. Течет струя: густая, темная. Шах припадает к кубку. Глядит на виночерпия поверх края. Кажется, что он пьет юношу, не вино. Виночерпий улыбается, приносит ларец. Блестят жемчужные зубы виночерпия. Блестит инкрустированный слоновой костью ларец размером с коробку для обуви.
Для горнолыжных ботинок, думает Гюнтер. Десерт? Рахат-лукум?!
Гюнтера тошнит.
«Как же он похож на Хеширута!»
«На кого?»
«На своего отца...»
Доктор Ван Фрассен даже не пытается спрятать мысленный вздох, отправляя Гюнтеру энграмму двадцатилетней давности. Воспоминание ничуть не потускнело со временем.
Хеширут IV одет куда скромнее своего сына. Из всех «красот» он лишь накинул поверх рубахи короткую, расшитую золотом безрукавку. Ведет он себя как зрячий, хотя доктор Ван Фрассен (а значит, и Гюнтер) точно знают: Хеширут IV слеп. Он уверенно входит в комнату, не обращая внимания ни на толстяка, склонившегося в раболепном поклоне, ни на кивнувшую Регину. Берет из вазы гроздь душистого, темно-розового винограда; отщипывает ягодку, кидает в рот. Приближается к окну, любуется парком. Лишь странный поворот головы, — кажется, что шах смотрит искоса, крадучись — выдает правду: Хеширут «смотрит» ушами...
— Сперва его величество собирался казнить вас, госпожа, — переводит толстяк, трясясь от страха. — Но потом, по зрелом размышлении, передумал.
— За что? Я гражданка Ларгитаса! Я требую...
— Если вы не замолчите, вам отрежут язык.
Доктор права. Одежда — ерунда. Эти скулы, лоб, разрез глаз... Этот язык, который тебе могут отрезать в любую минуту. Гюнтер глядит на сына и видит отца. Глядит на отца и видит сына. Хеширут IV — нет! Шехизар Непреклонный! — отставляет кубок. Смотрит на что-то украдкой, краем глаза. Да, та самая поза. Не узнать движение невозможно.
Отец был слеп, сын зряч. Что с того?!
Шах принимается за десерт. Пододвигает ларец, запускает внутрь обе руки. Достает отрезанную голову. Ставит на блюдо перед собой, лицом к ларгитасцам. Кровь не течет, запеклась. Голову отрезали ночью, не сейчас.
Узкий рот. Ястребиный нос.
Веки сползли на глаза.
«Вот что бывает, — говорит мертвый Кейрин-хан живому Гюнтеру Сандерсону, — когда джинн разгуливает без амулета. А ведь этого можно было избежать. Волшебство волшебством, но в вопросах власти ты дитя. В вопросах власти мы все дети».
На восковом лице хана читается сочувствие.
Гюнтера тошнит все сильней.
Контрапункт Жизнь и смерть, или На золотом крыльце сидели
«Удивительные существа эти звезды, искорки во мгле. Если любоваться ими, сидя в уютных шезлонгах, выставленных на лужайке перед домом, хлебнув глоточек тутовой водки, вдыхая запах маринада, пропитавшего курятину, поджаренную на шпажках, и наслаждаясь приближением нового дня, — звезды кажутся милыми котятами.
А если пешком ходить между ними, то так вовсе не кажется».
Карл Мария Родерик О’Ван Эмерих. Мемуары
— Знаешь, мама, что-то стали жать ботинки,
Очень сильно, мама, стали жать ботинки,
Ковыляю, спотыкаюсь,
Как придурок, заикаюсь,
А ведь был вчера хорош, как на картинке!
Вот клянусь, еще вчера хорош был, мама!
— Я был как сумасшедший, — сказал Кешаб. — Я и сейчас как сумасшедший.
Он весь дрожал. Трясся, будто студень.
— Ты был сумасшедший, — поправил его Папа. — Ты и сейчас сумасшедший. Так звучит лучше.
Кешаб замотал головой:
— Не лучше. Нет, не лучше.
— Правильней?
— Да, правильней. Не лучше, но правильней.
Они сидели на крыльце: великан и карлик. За их спинами по стене дома бродили тени: исполинский паук и восьмирукий гигант. Это напоминало фильм ужасов — древний, черно-белый, представленный в допотопном кинотеатре на ночном сеансе. Девочки на таких сеансах жмутся к своим парням, а парни храбро выпячивают грудь и лезут целоваться.
— Мальчик, — напомнил Папа. — Расскажи мне о мальчике.
— Я уже тебе все рассказал.
— Давай еще раз. С самого начала. С чего все началось?
— Для мальчика? С горячего старта.
— Не мели ерунду. Горячий старт? У нас в детстве все начинается одинаково: стартом. С чего все началось для тебя?
Кешаб почесал затылок:
— Я сказал: «Это наш антис. Наш, брамайнский».
— Когда ты это сказал?
— Когда узнал, что мальчик нападает на корабли. Что он убивает людей.
— Ага, хорошо. Что ты еще сказал?
— «Если это взрослый антис, мы найдем его и убьем. Если же это ребенок...»
Кешаб замолчал.
— Ну же! — подбодрил его Папа. — Не стесняйся, здесь все свои.
— Я это уже слышал, — вмешался Тумидус. — Папа, ты решил меня прикончить? Выслушивать Кешабовы бредни по второму разу — по-моему, это слишком.
Помпилианец бродил по двору, глядя себе под ноги. Вряд ли он боялся споткнуться в темноте или налететь на любимую Папину жену, сидевшую у забора. Живая аллегория идиомы «глаза б мои вас не видели», Гай Октавиан Тумидус пребывал в дурном расположении духа.
— Мы его убьем, — прохрипел Кешаб. — Вот что я сказал: «Мы его убьем». Я не верил, что это ребенок.
— Убьем, — повторил Папа Лусэро. — Ребенок. Смерть и жизнь, жизнь и смерть. С этого начинаются все истории, Злюка. Если, конечно, это настоящие истории. Ничто не имеет значения, только они: жизнь и смерть. Говоришь, он нападал на корабли?
