Подходящее воспоминание нашлось быстро. Надо было всего лишь вернуться к началу. Река, вспоминает гуру. Река, желтая, как желчь, вонючая, как желчь. Пена. На волнах кудрявились бурые гребешки. Плыл по течению дощатый плот. На плоту горел костер: огонь пожирал труп, даруя освобождение. Белогрудый коршун парил над рекой, высматривал дохлую рыбу. Кто-то мылся у берега. Мужчина? Женщина? Ребенок? С высоты не разобрать.
Ученик явился за серьгами.
За серьги он продал мне новость про Отщепенца. «Семьдесят три процента совпадений. Спектр нехарактерный. Ты будешь сообщать мне обо всем, связанном с делом этого удивительного антиса». Да, гуру, ответил ученик.
Иллюзия: разве он был моим учеником?
Канфата, презренный канфата. Человек с расщепленными ушами.
Серьги из рога антилопы. Статус даршани — «видящего».
Иллюзия: роговые кольца, пустая безделушка.
Ничего больше.
«Я принял тебя как сына».
Иллюзия. Ложь.
«Я отдал тебе лучшее, что имею».
Иллюзия. Ложь.
«Твой кундалини проснулся».
Ложь.
«Космическая энергия вьет кольца в тебе».
Ложь.
Если ложь — иллюзия, почему же так больно?
* * *
По артериям энергосистемы пробегает волна сладостной дрожи. Так содрогается паутина, когда в нее, отчаянно жужжа, попадает муха. Паук по имени Горакша-натх ощущает эти вибрации всем своим существом, тончайшей сетью из семидесяти двух тысяч каналов. В долю секунды жгучий, густо перченный стыд накрывает беснующихся в ангаре криптидов. Спруты замирают, прекращают биться в ворота. Срабатывает инстинкт, они тянутся к деликатесу, источнику величайшего наслаждения: мощной, ничем не замутненной человеческой эмоции.
Муха в паутине? Две дюжины мух! Больших, жирных! Нет, не так: две дюжины тощих, изголодавшихся мух, в равной степени жадных и до меда, и до фекалий. Вместо того чтобы высосать из добычи последние жизненные соки, как сделал бы настоящий паук, Горакша-натх обрушивает на стаю потоки энергии, излишки, щедро приправленные лакомым стыдом — вдвойне лакомым, потому что это стыд йогина, лишенного страстей.
Паук кормит мух стыдом? Такого Ойкумена еще не видела.
Саркофаг бьется в припадке эпилепсии. Сетка молний в поднебесье бледнеет, истончается, рвется. Довольное чавканье криптидов — еще одна иллюзия, но от нее очень трудно избавиться. Стыд иссякает, надо искать замену. Страсть, вспоминает Горакша-натх. Страсть, снедавшая меня долгие годы. И я еще гордился своим бесстрастием? Цель ордена натхов. Превращение в антиса, даже если ты не родился антисом; обретение большого тела, даже если карма отказала тебе в нем. Стань антисом, йогин, упорный в подвиге; оставь прах праху, вознесись столбом чистого света в черные небеса. Если цель будет достигнута, вся ложь мира обратится в молоко и мед.
Дважды ложь. Где мед? Где молоко?!
Полынь. Желчь.
Позор.
Если позор — иллюзия, почему же так больно?
Стыд возвращается, окрашивается давней страстью, обретает новый сладковатый привкус. Криптиды с удовольствием поглощают и это лакомство. Энергия переполняет их волновые тела, сплющенные Саркофагом; энергия распирает иллюзорную плоть. Как тесто, всходящее на дрожжах, криптиды растут, растут, растут.
Рост требует движения.
«Мало каши ел!» — говорят детям, когда им что-то не по силам. Криптиды — послушные дети, они съели много каши, вкусной и питательной. Сокрушительное цунами обрушивается на двери ангара. Лязг, грохот, раздвижные створки с хрустом вылетают из пазов. Воплощенная свобода, стая устремляется наружу, не прекращая жевать на ходу.
Давай! Стыдись! Корми!
Студенистые тела фагов, переполненные энергией, утрачивают цвет и фактуру, делаются мутными, прозрачными, ноздреватыми как мартовский лед. Криптиды? Спруты? Кракены и левиафаны! Флуктуации континуума поднимаются над землей, двором, фонтаном, над стенами и крышей здания. Исполинские медузы в толще наэлектризованного кипятка, они всплывают вверх, к поверхности — медному, испещренному трещинами куполу. Сполохи мечутся по гибким щупальцам, северным сиянием вспыхивают на блюдцах присосок. От пресыщения криптиды опалесцируют: лазурь, охра, кармин, желтизна лимона, аквамарин, глубокая зелень изумруда. Зрелище завораживает, но йогину не до зрелищ: все силы Горакша-натха уходят на другое.
Баланс. Распределение. Сброс излишков в стаю.
Грохот булавы Натху — первобытный, гипнотический ритм. Контрапунктом ему — глубокий низкий гул, виолончель Артурова пламени. Солисты: свирель и флейта, Гюнтер Сандерсон и Регина Ван Фрассен. Квартет усиливает звучание, сплетает голоса, выходит на кульминационное crescendo [18]. Саркофаг содрогается от величия космической фуги, резонирует, трепещет, словно живой.
Флуктуации достигают купола. Прилипают, распластываются по нему. Колоссы, бесформенные амебы вне классификации, они тоже рвутся наружу, следуя за вожаком. Чего они хотят, думает гуру. Чего? Продавить преграду, разгрызть, расплавить? Прожечь желудочной кислотой?! Пространство вокруг клякс, испятнавших небосвод, плывет, искажает перспективу. Места под куполом становится больше. Йогину кажется, что и времени тоже становится больше. Все время мира в их распоряжении. Что-то меняется, будто содержимое Саркофага, ранее плоское, вдруг обрело третье измерение.
Очередная иллюзия?
Так или нет, но йогин испытывает раздвоение личности. Он — антис, аватара Рудры в леопардовой шкуре, с трезубцем и коброй на поясе. Он — брамайн средних лет, прежний Горакша-натх; он сидит в падмасане [19], облаченный в серую мешковатую форму без знаков различия, которую ему выдали перед полетом на Ларгитас.
Две реальности. Две стороны монеты: тварная и галлюцинаторная. Материя и вторичный эффект Вейса.
Орел и решка снова доступны йогину.
Каждый удар сердца рождает дробное эхо отражений. Они уходят в прошлое и будущее, в иные измерения, звучат под шелухой и над ней. Вторя им, флейта Регины Ван Фрассен превращается в духовой секстет, совершает чудо, делая фугу шестиголосной — редчайшей жемчужиной в полифонии свободного письма. Как утверждал Ван Дер Линк, автор знаменитого «Погребального» ноктюрна, импровизация такой фуги сравнима с сеансом одновременной игры в шахматы вслепую на шестидесяти досках. Первый голос исполняет тему до конца, затем вступает второй голос в другой тональности, а первый голос ведет дополнительную тему, выстроенную на контрасте к основной; остальные голоса разворачивают тему, украшая фугу венком мелодий — и когда все они приходят к финалу, правил больше не существует. Обломки Саркофага камнепадом рушатся вниз, в зените разгорается жемчужное сияние. Удары булавы звучат мощнее, настойчивей, сердце йогина подстраивается под их ритм. Пульс учащается, сияние ширится, в нем растворяются, исчезают, истаивают тела флуктуаций.
