Итак, я и Алиса пришли окончательно к мысли поселиться на необитаемом острове. Наш шар в течение около десяти дней носился над Индийским морем и Южной Азией; но нигде мы не видели ни малейшего острова, ни малейшей страны, пригодной доставить нам счастливое уединение. Континент, видный с большой высоты, представлялся нам необъятной равниной, кое-где прорезанной едва заметными углублениями, на дне которых протекали ручьи, а между тем ручьями этими оказались такие реки, как Инд, Ганг, Брахмапутра и Мейнам. Ваши горы Виндиа, которыми вы так гордитесь, ваши горы Гатес и Гималаи производили на нас впечатление тех крошечных стенок, которыми крестьяне ограждают свои поля, легко перешагивая через них.
Наконец, спускаясь к юго-востоку, мы любовались этой изумительной и необъятной группой островов, среди которых самыми громадными островами были Ява, Суматра и Борнео. Там все нас привлекало: плодородие почвы, прелестный климат и даже уединение, так как люди, как животные общественные и свирепые, любят соединяться тысячами в различных углах мира, чтобы удобнее пожирать друг друга, я прихожу в ярость, когда вижу бестолковых людей, называющих себя государственными людьми и сбивающими в кучи свои народы в тесном пространстве, где во всем недостаток: в хлебе, одежде, воздухе, солнечном свете, и при помощи пушек отнимающими друг у друга жалкие клочки земли, когда недалеко от них сотни тысяч квадратных миль остаются совершенно незаселенными…
— Друг мой, — прервал его Коркоран, — да скажи же нам наконец поскорее, где же именно твой остров? Он, вероятно, по соседству с островом Бараториа, где был губернатором Санчо Пансо?
— Нет! Еще лучше этого! Он — единственный во всем мире. Поищи на карте на половине пути между Австралией и Калифорнией, около двух сот миль к юго-востоку от Сандвичевых островов. Вот именно там ты найдешь мой остров!
Кватерквем продолжал:
— Пятнадцатого июля прошлого года, число это врезалось мне в память, потому что у меня была привычка не платить в этот срок наемную плату за комнату, мы уже чувствовали себя совершенно обескураженными таким множеством бесполезных усилий, как вдруг странное зрелище привлекло наше внимание. Мы увидели около тысячи футов под нами американское трехмачтовое судно, находившееся в отчаянном положении.
Поверхность океана была совершенно спокойна, и на небе не было ни одной тучки, а самое судно было совершенно невредимо, не потеряв ни мачты и ничего из снастей. А между тем оно кружилось в громадном круге, и с каждой минутой скорость этого кружения увеличивалась, и в то же время оно все больше и больше приближалось к какой-то воронке, куда влекли его кружившиеся вокруг воронки волны. Вся судовая команда и пассажиры стояли коленопреклоненные на палубе, воссылая Богу горячие молитвы.
Да и действительно только один Бог был в силах их спасти, так как никакая морская опытность и наука не в состоянии были бороться со слепой силой морской пучины. Водоворот, к которому влекло судно, не был еще обозначен ни на одной морской карте, будучи, однако, более страшным, чем Мальстрем у берегов Норвегии. Центр его притяжения находился как раз в тысяче пятистах шагах от маленького острова, который был нам превосходно заметен, и, по-видимому, имел в окружности около семи миль.
Вдруг в последний раз раздался крик на палубе. Трехмачтовое судно, все время кружившееся с неимоверной быстротой, наконец достигло центра водоворота и было моментально поглощено. С глубоким волнением мы долго смотрели на место крушения, но заметно не было, чтобы на поверхности появился живой человек, однако, точно по ужасной иронии судьбы, даже в этом водовороте море моментально стихло и стало совершенно спокойным. Мало-помалу волны начали двигаться в противоположную сторону и выбрасывали на поверхность океана все то, что было поглощено, и самое судно, совершенно исковерканное, было выброшено на ближайшие скалы.
Вот после этого, несколько успокоившись, мы начали внимательно рассматривать замеченный нами остров и нашли его прелестным. Леса бананов, померанцевых, апельсинных и лимонных деревьев покрывали большую часть почвы острова. Остальная же часть была покрыта нежной, шелковистой муравой. В долинах протекали четыре речки, и главное преимущество: не видно было ни одного человеческого существа на нашем острове. Я выразился «наш» остров, потому что мы ни на секунду не колебались в принятом нами решении и спустились немедленно на этот остров…
В это мгновение около дворца раздался выстрел и послышался страшный шум и смятение. Луизон вскочила и насторожила уши. Маленький Рама, нисколько не испугавшись, поглядывал кругом с воинственным видом, точно подготовляясь к битве. Мусташ, ощетинившись, стал около Рамы, а Коркоран, безмолвно поднявшись с места, взял револьвер, висевший около него на стене, и, видя, что Кватерквем, также схватив револьвер, хотел за ним следовать, сказал:
— Нет, дорогой друг мой! Оставайся с женщинами и позаботься об их безопасности. Я оставляю тебе в помощь Луизон. Нет ничего опасного: вероятно, какой-либо часовой выстрелил нечаянно. Луизон, моя дорогая, оставайся здесь. Я так хочу!..
IX. Добрый негр Акажу
Со всех сторон в беспорядке бежали служители Коркорана, некоторые вооруженные, другие безоружные, но все сильно испуганные и опасавшиеся неожиданного нападения. При виде Коркорана все пришли в себя и несколько набрались храбрости.
— Все оставайтесь на месте! Сугрива! Распорядитесь окружить солдатами дворец, парк и арсенал! — скомандовал он, спокойно направляясь к арсеналу, где он поставил Скиндию.
Подходя к слону, он с изумлением увидел, что тот хоботом прижал к стене какого-то европейца, всеми силами пытавшегося вырваться, но, конечно, вполне тщетно. Всматриваясь, он узнал в этом европейце доктора Сципиона Рускерта.
Коркоран, сдвинув брови и тотчас вспомнив о возникших в нем подозрениях, спросил:
— Как вы очутились здесь, доктор Сципион?
Рускерт, все еще прижатый к стене хоботом слона, притворился будто он не в силах дышать и прикрыл глаза, а в сущности он хотел выиграть время, чтобы обдумать ответ.
— Пусти его, мой милый Скиндиа! — сказал Коркоран.
Слон с очевидным неудовольствием исполнил приказание.
— Государь магараджа, — сказал Рускерт. — Сознаюсь в своей вине и в своей непростительной любознательности, но я за это жестоко наказан.
Говоря это, он улыбался и, видимо, старался избегнуть дальнейших объяснений, но Коркоран вовсе не был расположен шутить и спросил строгим голосом:
— Господин Рускерт, с какой целью пошли вы в арсенал? На каком основании позволили себе нарушить приказ о запрете пропускать, данный часовому? Какой дверью вы проникли туда?
— Государь! — отвечал шпион, начинавший уже сознавать всю опасность своего положения. — Напрасно вы придаете такую важность этому несчастному случаю. Я часто слышал ваши рассказы об этой изумительной бронзовой пушке, отделанной золотом и серебром, вылитой иезуитами в 1644 году для одного из предков Голькара, на которой имеется изображение битвы Рамы против Раваны и битвы обезьян против Ракшасов, как это описывает поэт Валькими. Сознаюсь вам, что я не в силах был противостоять непреодолимому желанию проникнуть в арсенал и срисовать барельефы этой пушки. Я рассчитывал сделать в высшей степени приятный подарок всем ученым обществам Европы, сняв фотографии в десяти тысячах экземпляров. Конечно, я виноват, не подумав о том, что вы не желали, чтобы кто-либо ознакомился с таким редким и драгоценным сокровищем.
