Она закрыла лицо ладонями, стараясь утишить неизбывную боль. И сами собой вспомнились однажды слышанные строчки:
Старик бродяга жалуется горько:
Вся наша жизнь – ошибка и позор!
Да, жизнь оказалась грандиозной ошибкой, окончившейся позором. Лучше и не скажешь.
Пётр Поликарпович так и не получил ответа ни на одно из своих заявлений. Зиму тридцать девятого года он встретил всё в том же положении – в положении человека, потерявшего всякую надежду на справедливость. Он уже смирился со всем и хотел лишь одного – чтобы всё это поскорее закончилось.
А с воли приходили довольно странные вести. В первых числах декабря началась война с Финляндией. О причинах её Пётр Поликарпович мог лишь догадываться. Ввели всеобщую воинскую повинность по всей стране. Установили нормы отпуска продуктов. В месяц на человека можно было купить не более килограмма мяса, полкило колбасы и килограмм рыбы. Длинные очереди за хлебом. Не было в продаже ни муки, ни мыла, ни обычных ботинок. Приходившие в камеру новички говорили об этом вполголоса и тут же добавляли, что виноваты во всём «вредители», а советская власть делает всё правильно, нужно только немного потерпеть. Тут же вспыхивали споры, старожилы старались объяснить новичку, что никаких вредителей нет, если только он сам не вредитель. Новичок обижался и начинал подозревать всех вокруг. Споры не утихали несколько дней, пока не прекращались сами собой (после первого же допроса новички становились молчаливыми и задумчивыми). Пётр Поликарпович не принимал участия в этих спорах. Он уже всё понял для себя, а силы берёг для будущей борьбы, предчувствуя приближение роковой черты, после которой жизнь его круто изменится. Одно он знал наверняка: его не расстреляют. Уже целый год в подвалах тюрьмы НКВД перестали звучать выстрелы, а во внутреннем дворе не газовали всю ночь грузовики. И это тоже не было секретом для заключённых (испокон века так ведётся: арестанты каким-то непостижимым образом мгновенно узнают обо всём, что затрагивает их кровные интересы). Было готово и объяснение этой внезапной остановки конвейера смерти: усатый батька устал от крови и распорядился больше никого не убивать. Хватит, дескать, народ нужно поберечь, а то скоро некому работать станет.
Это было верно лишь отчасти. Про то, что не только Сталин, но и все его подручные утомились от ежедневного ужаса массовых смертей, говорить не приходится. Заключённые не знали другого: у чекистов появился новый враг – затаившийся на огромных оккупированных территориях Польши, Литвы, Латвии, Эстонии, Западной Украины, отдельных районов Белоруссии и Бессарабии. Вот где можно было разгуляться! На захваченные территории хлынули советские войска и «синие фуражки», и – закипела работа! Хватали всех подозрительных или кажущихся таковыми – вполне мирных граждан, привыкших к каким-то там свободам и веками налаженному быту. В тюрьмы пошли сотни тысяч обывателей. Расстреливали их без счёту – и снова тайком, без всякого суда и без каких-либо надежд на снисхождение, без скидок на иную культуру и другие представления чуждых народов о том, как им следует жить и во что верить. Сидельцы иркутской тюрьмы об этом ничего не знали до поры. Но они сразу почувствовали падение интереса к себе со стороны следователей. Вот и расстрелы практически сошли на нет. Почти не стало пыток. Так, ударят пару раз по старой привычке – лениво, без былой страсти – и всё на этом. А о том, что тысячи советских заключённых в это самое время ежедневно гибнут в далёких северных лагерях – от непосильной работы, от побоев блатарей, от голода и от вполне узаконенных расстрелов за невыполненную норму или невыход на работу – об этом они также не знали до поры.
Всё это было впереди – и голод, и побои, и непосильная работа в ледяных забоях Колымы и Норильлага, и расстрелы за «невыход» на работу в пятидесятиградусный мороз, когда на ногах резиновые чуни, а руки и вовсе голые. Там-то многие узнают о растоптанной Прибалтике, услышат жуткие слухи о двадцати тысячах расстрелянных поляков – под Катынью и под Харьковом, в Калинине, в Старобельском и в Осташковском лагерях. Всё это заваривалось и закручивалось тогда – в тридцать девятом году, под мирным небом и ласковым солнцем, которое всё так же освещало землю своими благодатными лучами, как и миллионы лет назад. Как же всё это было постигнуть несчастным людям, томящимся в каменных клетках наподобие диких зверей? Понять в такой ситуации ничего было нельзя. Не знали своей судьбы даже ближайшие сподручные Сталина. Чего уж говорить о миллионах простых советских людей, одураченных пропагандой, замороченных газетами и лекторами-международниками, поднаторевшими объяснять необъяснимое и связывать несвязуемое, выворачивать логику наизнанку и глумиться над милосердием и состраданием. Причины этого хаоса, этого грандиозного смешения всех человеческих норм и установок, идеалов и кодексов – причины всего этого нужно искать не в тридцать седьмом году, а в семнадцатом, когда был совершён подлый большевистский переворот и когда началась эта кровавая вакханалия. Все участники большевистского переворота, все те, кто его готовил и совершал – все они были так или иначе наказаны. Первой в распыл пошла знаменитая ленинская гвардия – Троцкий, Бухарин, Зиновьев, Каменев, Пятаков, Радек, Рыков. Затем были уничтожены большевики с дореволюционным стажем. В расход пошли герои Гражданской войны. Практически полностью была сметена политическая элита – тогдашняя элита, образца первой половины тридцатых годов: первые секретари обкомов и горкомов, комсомольские вожаки, начальники исполкомов и коммунистических профсоюзов. Что же это, как не Божья кара? Пусть она приняла облик маленького конопатого человечка, недалёкого, мстительного и суеверного, – суть дела от этого не меняется. Поколение ниспровергателей было уничтожено на удивление быстро и беспощадно – не внешней силой (которой все так боялись), а – как бы изнутри, логикой развивающихся внутренних противоречий, злым роком, воплощением которого были они сами. При этом погибли ни в чём не повинные люди – миллионы обыкновенных людей, мечтавших о спокойной размеренной жизни без всяких революций и потрясений, без фальшивых лозунгов и призывов к тому, чего никто никогда не видел и не увидит. За что пострадали все они? На этот вопрос пока что нет ответа. Оставим его для пытливых умов будущего. Разбираться с ним будут ещё очень и очень долго. Пыльные архивы по всей необъятной стране ревностно охраняют свои тайны. Но лежащие в братских могилах миллионы безвинно убитых людей ждут, когда их могилы будут найдены и все они будут названы поимённо.
Желание Петра Поликарповича наконец-то осуществилось. Суд по его делу состоялся. Хотя правильнее назвать его не судом, а судилищем. Особое совещание в Москве своим решением от 17 апреля 1940 года осудило Петра Поликарповича на восемь лет лагерей по пятьдесят восьмой статье «за принадлежность к контрреволюционной правотроцкистской организации». Пётр Поликарпович не только не присутствовал на этом суде, но даже и не знал о том, что его судят. Семнадцатое апреля для него ничем не отличалось от всех остальных дней апреля, марта и февраля. Всё та же камера, та же баланда утром и в обед, та же тяжесть на душе, то же нежелание жить. По странному совпадению именно в этот день городской исполком принял решение об установке огромного десятиметрового памятника сибирским партизанам, отдавшим свою жизнь за советскую власть (многих из них Пётр Поликарпович отлично помнил и считал лучшими людьми из тех, кто встретился ему на жизненном пути). Памятник этот решили установить у входа на центральное городское кладбище, которое, в свою очередь, решили перепрофилировать в парк культуры и отдыха, а сто тысяч могил сровнять с землёй, будто их тут и не было (впрочем, гробы никто и не думал выкапывать, все мертвецы остались на своих местах). В те же дни в городских театрах проходят премьеры спектаклей, начинается строительство трамвайного сообщения, закладывается огромный ботанический сад в живописной сосновой роще; писатели, один за другим, делают творческие отчёты перед общественностью, читают стихи и отрывки из своих произведений, обсуждают новые книги и активно выступают в аудиториях города; футболисты с азартом гоняют мяч по футбольному полю, а музыканты дают концерт, посвящённый столетию со дня рождения Чайковского. Открывается авиасообщение между Иркутском и Москвой, и одновременно закрываются: мечеть, синагога и очередная православная церковь на улице Омулевского. Четвёртого февраля решением горсовета были разом переименованы полсотни городских улиц. Была улица Кладбищенская, а стала – Парковая. Мыльниковская обратилась в Чкаловскую, а улица с ничего не значащим названием Зиминская стала гордо именоваться улицей героя Гражданской войны Николая Щорса (убитого в девятнадцатом году выстрелом в затылок кем-то из своих во время жаркого боя, но об этом пока никто не знает). Город живёт активной жизнью – точно такой же, как и все другие города Советского Союза. Никто ничему не удивляется, принимая за норму любое событие, если только оно объявлено советской властью и проводится в жизнь энергично и с видом полной уверенности в своей правоте.
