«Прощайте!» – спел бич.
И враги-ипостаси остались втроем.
IV
– Моя мать – герцогиня ценольбологии.
– Поздравляю. Чем занимается ценольбология?
– Счастьем.
– Прекрасная наука. Что говорит ценольбология про гусей?
– Ничего. Зато она много говорит про ограничения, как условия для счастья. Кувшин – ограничение. Свобода – счастье. Мне кажется, одна из работ моей матери позволяет решить задачу в философском ключе.
– Я весь внимание.
– Вот: «…таким образом, функции онтологическо-гносеологических социальных ограничений заключаются в помещении человека (или гуся, как в нашем случае!) в изолированное пространство определённой парадигмы и снабжение его такими гносеологическо-методологическими инструментами познания, чтобы он не мог выйти за её границы. В этом смысле „конец науки“ (или свобода для гуся!) означает размывание научных социальных ограничений и потерю наукой своего господствующего положения…»
Когда Тераучи, не дослушав, ушел, Регина чуть не заплакала.
– Тебя зовет Старик!
Несясь через парк, взлетая на мостик, огибая махину Главного корпуса, Регина подбадривала себя надеждой. Тераучи понял свою ошибку. Цитата из монографии Анны-Марии ван Фрассен во всей полноте отражает методику освобождения гусей. Просто Старик не сразу въехал в сложную аллегорию, не до конца осознал действенность ценольбологического, истинно научного подхода – сейчас он казнится тем, что повернулся к Регине спиной…
Она добежала, и надежда умерла.
Тераучи Оэ сидел на раскладном стульчике, в окружении студентов. Регина узнала Кавабату, дежурного, который провожал ее в общежитие, и толстячка, своего соседа по комнате. Остальные были ей неизвестны. Место, выбранное Тераучи для занятия, скорее подходило для пикника. Озерцо, стайка кувшинок у берега; две ивы над водой. Пастораль. Но лицо Старика выражало недовольство – проецируясь на лица студентов, оно превращалось в испуг, а у Кавабаты щеку дергал нервный тик.
– Параноидальный свищ, – бросил Старик таким тоном, словно продолжил беседу, прерванную минуту назад. – Деструктивность внутреннего пространства аддикта. Агрессивные выделения. Опасность злокачественного перерождения.
– Комплиментарный контрперенос?
– Доминирует над конкордантным. Эмпатическая идентификация с пациентом невозможна. Что порекомендуете?
Регина ответила, не задумываясь:
– Радикальное удаление свищевого хода.
– Пломбировка свища?
– Я бы не советовала.
– Хорошо, удаляем. Сложность операции?
– Зависит от того, сколько личностных волокон захвачено свищом.
– Анестезия?
– Общая.
– Противопоказана.
– Местная инфильтрационная. Послойная «пропитка» медиального таламуса и лимбической области.
– Отлично. Кавабата, вы слышали?
Тот встал, сделал шаг вперед и поклонился.
«Благодарю за ценный совет, – услышала Регина тихий шелест мыслей сякконца. Звук напоминал шуршание короедов в трухлявом пне. – Хотя я по-прежнему считаю, что главное – хорошо зафиксировать пациента…»
«Нет, вы видели такого упрямца? – вмешался Старик. – Идиота кусок…»
И Тераучи снова заговорил вслух:
– Абитуриентка ван Фрассен, я прошу вас присутствовать при операции.
– В каком качестве? – изумилась Регина.
– В качестве консультанта. Кавабате плохо дается анестезия.
– Пси-симулятор готов?
– Симулятор? – в свою очередь удивился Старик. – Вы хотели сказать: пациент? Да, он готов.
Мужчина средних лет, сидевший на циновке рядом с Кавабатой, также встал, шагнул вперед и отвесил поклон. Казалось, он копирует недавние действия сякконца, но в остальном между ними не было ничего общего. В отличие от манерного Кавабаты, похожего на щегольски одетое насекомое, мужчина напоминал розового пупса, ради смеха наряженного в рабочий комбинезон. Щечки, глазки, ушки; носик пуговкой. Впечатление портили лишь густые, сросшиеся на переносице брови. Не бывает у пупсов таких бровей.
– Не волнуйтесь, – высоким, девичьим голосом сказал пупс. – Я дал согласие.
– Но…
– Всё в порядке. Вы позволите задать вам один вопрос?
– Конечно.
– Скажите, – пупс наклонился к Регине, задышал чаще. На щечках его вспыхнул багровый румянец, – когда вы поняли, что нравитесь мальчикам? В каком возрасте?
– Точно не помню, – Регина задумалась. – Лет в двенадцать…
– А мальчики вас преследовали?
– Н-нет…
– Подглядывали за вами? Крали ваше нижнее белье?
– Тода! – Старик погрозил пупсу кулаком. – Ты мне это брось!
Пупс скис, виновато сопя.
– Оперируем!
«Под шелухой» хрупкий сякконец оказался эстетом из эстетов. Регина даже позавидовала. Она-то, несмотря на ларгитасское происхождение, всегда вылетала по-дикарски, на природу. Кавабата же обустроил себе жилище, достойное войти в список музеев этнографии Сякко. Его дом словно весь состоял из ширм. Стены-ширмы, перегородки-ширмы, двери-ширмы; ширмы для красоты, ширмы-не-пойми-зачем, ширмы-просто-так… На их пространствах рос бамбук. На их лугах прыгали кузнечики. На их равнинах зеленела трава. «Ш-ш-ш… – шептали они, ловя нарисованный ветер. – Ш-ш-шир… мр-р… мы, это мы…»
В их воркотне струились ладан, роза и сандал.
– Нравится? – спросил Кавабата, встав справа от дверного проема. За его спиной – минута ходьбы от дома – виднелся пруд в ряске; точная копия пруда, где Старик кормил карпов.
– Ага, – кивнула Регина.
Кавабата, встав слева от дверного проема, рассмеялся.
– Ты что, никогда не оперировала «под шелухой»? – спросил он, стоя у пюпитра с набором для каллиграфии. Тонкая, детская рука – лапка богомола – потянулась к стаканчику из «лунного» оникса, выбирая кисть. – Не стесняйся, здесь все свои…
– В общем, да. У нас не было преподавателей с дипломами Сякко. Если же во время операции «летит шелуха» у анестезиолога, или, скажем, энцефалоператора…
– Ну?
– Нам рекомендовали сразу же восстанавливать «чувство реальности».
– Зачем?
Кавабата подошел к столику с инструментами. Взял ланцет, проверил его остроту ногтем. Стерильность мало заботила сякконца. Удовлетворившись качеством ланцета, он начал возиться с пинцетами и ранорасширителями. Бряканье металла тревожной ноткой вплеталось в музыку – вечную, неумолкающую музыку, дыхание храмовой территории.
