Послевоенный период начался с балов. Кристиан Берар организовал бал Panach
[115], где райские, страусиные перья и эгретки украшали самые прекрасные головки мира.
Затем был «бал птиц».
Маски, украшенные перьями, добавляли некую таинственность женским лицам.
В свою очередь, граф Этьен де Бомон решил возобновить свои пышные праздники. Он снова распахнул двери своего музыкального зала для «бала королей», где король Дагобер, королева Мария Антуанетта, царица Савская и дамы из карточной колоды – все, в зависимости от положения, таланта и красоты, появлялись в картонных коронах. Затем Мари-Лор де Ноай
[116] вступила в игру и пригласила в Trousur-Lune все тех же эфемерных «величеств» и предложила им преобразиться в персонажей Жака Тати
[117].
Кристиан Диор на карнавале в Венеции, 15 сентября 1951 года
Мари-Луиз Буске, Артуро Лопес
[118], посол Соединенных Штатов и очаровательная миссис Брюс стояли за стойкой бара вместе со мной.
Охваченные какой-то лихорадкой, все стремились устроить бал, благотворительный или для друзей, в Париже, на природе, на Эйфелевой башне, на речном трамвае – всюду, где еще не танцевали. Париж снова стал международным городом. Наши иностранные друзья с радостью возвращались в свой любимый город. Артуро Лопес-Уилшоу и его жена Патрисия – столь же французы, как если бы они здесь родились – собирались открыть свой прекрасный дом в Нейи. Появились и новые лица. Одному молодому португальцу пришла в голову прекрасная идея арендовать на Сене несколько домиков у бассейна Делиньи и устроить там венецианский праздник. Бассейн, окруженный цветами, превратился в призрачное озеро. При свечах испано-мавританские постройки, вырезанные из дерева, казались Дворцом дожей, и гости в костюмах-домино перемещались под аркадами, слегка напоминающими дворик прокурора из Комической оперы.
Этот бал в Делиньи был предвестником знаменитого праздника, который устроил Шарль де Бестеги
[119] через несколько лет после этого в самой Венеции в восхитительном дворце Лабиа. Это был самый прекрасный вечер в моей жизни, вряд ли я когда-нибудь увижу нечто подобное. Великолепие костюмов могло сравниться лишь с праздничными туалетами на фресках Тьеполо
[120]. Толпа на площади присоединилась к восхищенным гостям. Глубина итальянской ночи превратила это действо в нечто нереальное. Кто выразит философию праздников?
В наши время, когда все якобы презирают роскошь и искусные развлечения, я не буду скрывать, что воспоминания об этом событии наполняют меня счастьем. Праздники такого ранга – настоящие произведения искусства. Они могут раздражать своей пышностью, но они важны и необходимы, так как возвращают нам вкус к настоящим народным увеселениям.
Идеал цивилизованного счастья
Казалось, что Европа, уставшая от взрывов бомб, желала пускать фейерверки. Эта радость жизни, которую давно сочли навеки утерянной, так и не смогла сравниться с неистовством 1920-х годов. Я был тогда слишком маленьким и застал только его отголоски. На этот раз потрясение было слишком велико.
Но ободряло то, что на смену грубой роскоши черного рынка постепенно приходил более утонченный блеск высшего света.
Дом «Кристиан Диор» поднялся на этой волне оптимизма, когда сознание людей вновь устремилось к цивилизованному счастью.
Я настаиваю на слове «счастье». По-моему, Альфонс Доде
[121] написал однажды: «Я хотел бы, чтобы мои произведения несли людям счастье». В своей скромной портняжной области я желал бы того же. Мои первые платья назывались «Любовь», «Нежность», «Бутон», «Счастье». Женщины с их особой интуицией не могли не понять, что я мечтаю сделать их не только красивее, но и счастливее. Их благосклонность служит мне наградой.
К благодарности, которую я к ним испытываю, примешивается капелька меланхоличного сожаления, потому что ради них я отказался от радостей мирской жизни, столь мною любимой. Отныне мне пришлось посвятить себя роли кутюрье Кристиана Диора, в тот блестящий сезон в Париже я начал ее разучивать.
Но настал час отправиться в турне.
Глава четвертая
Месье Перришон
[122] в США
Вспомните о предсказании, с которого начиналась моя жизнь.
В Гранвиле первая гадалка, к которой я обратился, предсказала мне не только успех благодаря женщинам, но и пообещала:
«Вы часто будете путешествовать по морям». Вспомните шутки моей семьи по этому поводу.
Тем не менее я посетил немало стран, будучи в детстве ребенком-домоседом. Я даже съездил в Россию в 1931 году, но все-таки это была Европа и наш континент. Но чтобы отправиться в Даллас, штат Техас… это был совсем иной мир.
Я решил познакомиться поближе с этим неведомым миром и совершить большое путешествие по Соединенным Штатам. Такая поездка, настолько обыкновенная в наши дни, меня одновременно привлекала и в то же время пугала. Я уже хорошо представлял личность, которую вынужден был играть, но слишком мало знал о стране, где эта личность будет путешествовать. За свои сорок два года я собрал такие разные образы Америки, что не знал, чему верить. И эта неизвестность порождала во мне тревожное влечение.
Что я там найду? Благодаря почтовым открыткам, фильмам и журналам, складывалась весьма противоречивая картина: небоскребы и большие каньоны, Ниагарский водопад и нефтяные скважины, огромные солончаковые пустыни и добрый старый Юг. Уж если о французах и Франции трудно судить, как можно заранее представить страну величиной с континент? В ушах навязли слова: Голливуд, продюсеры, звезды – это не Америка. Американцы из Европы – тоже не американцы. Старые друзья, появившиеся у меня в Париже, как поэт Арчибальд Маклиш
[123] или музыкант Вирджил Томсон
[124], чья критика была законом для Нью-Йорка, уже не были типичными американцами. Миллиардеры, которых когда-то встречал, теперь принадлежали к далеким временам Скарлетт О’Хара. Освободившие нас американские солдаты не могли представлять Америку, потому что всем известно: человек в военной форме перестает быть самим собой… Так что мне приходилось ограничиваться представлением огромной страны, населенной незнакомой расой. Все это меня беспокоило. Чтобы ободрить себя, я настроился на устарелые образы, они вряд ли меня разочаруют. Америка меняется быстро, говорили мне. Нью-Йорк Поля Морана
[125] уже в прошлом, как и регтайм Эрика Сати
[126], который ради современности вставил его в свой балет «Парад»
[127]. Фокстрот, чарльстон, фильмы Шарло
[128], гангстеры в исполнении Пола Муни
[129], «Тайны Нью-Йорка»
[130], Перл Уайт
[131] и Мэри Пикфорд
[132]…
