– Знаю, что называется она «Выйди за меня замуж», – пожал плечами Трапезников. – А про содержание не в курсе, я в немецком ни бэ, ни мэ.
– А я и бэ, и мэ, и кукареку, – странно взглянул на него Алик Фрунзевич. – Вот вам краткое содержание:
Он снова крадется к церкви,
Тот, кто одинок уже год.
Все его чувства – это скорбь.
Каждую ночь он проводит на ее могиле,
Каждую ночь копает руками землю,
Хочет увидеть то, что осталось
От ее лица и улыбки.
Он целует сгнивший рот,
Кожа расползается,
Но он обнажается и прижимается к тому,
Что осталось.
Ночь горяча, но кричит петух.
Он отрубил ему голову.
– Господь милосердный! – воззвал и Трапезников, вспомнив Валентину. – Так сказать, в тему…
– Да уж, редкостная некрофилия, – брезгливо поморщился Алик Фрунзевич. – Советую как можно скорей сменить мелодию. А вообще сейчас я в очередной раз убедился, что второй мой подарок вам обязательно пригодится.
Он махнул прощально, проворно вскочил в «Мазду» и умчался.
Трапезников спрятал пистолет в тайник, который и в самом деле легко открывался и был при всем при том совершенно неприметен ни для глаза, ни для прощупывания, сел за руль, взялся уже за ключ, но все-таки не удержался: развернул второй пакет.
В нем лежал какой-то странный предмет, очень напоминающий заостренный древесный колышек, короткий и толстый. На ощупь он и в самом деле был деревянным, до половины запачканным в чем-то темно-коричневом, вроде бы засохшей краской, пахнущей хоть и слабо, но довольно тухло.
Прошло немалое время, прежде чем до Трапезникова дошло, что он держит в руках и в самом деле кол – осиновый кол, причем не раз бывавший в употреблении, ибо конец его был покрыт никакой не краской, а засохшей кровью.
Сырьжакенже, наши дни
Женя открыла глаза, не сразу сообразив, где находится. Она отчетливо помнила черную ночь ужаса, помнила, как погружалась в беспамятство, надеясь на помощь того человека, который бежал к ней через сквер – она слышала его шаги! Но добежал ли он? Что случилось потом? Где она теперь? В больнице, что ли?
С трудом поворачивая голову, осмотрелась.
На больничную палату это место мало походило. Комната была сплошь деревянной; от плашек, обивающих стены, исходил слабый аромат воска и меда. Это успокаивало. Однако через мгновение Женя обнаружила, что совершенно обнажена, – да так и вскинулась, перепуганная до тяжелой дрожи. Где ее одежда? В кармане жакета лежала тетрадка, обернутая крафт-бумагой. Где драгоценный дневник Евгении Всеславской?!
Ладно, Женя помнит его от слова до слова. Самое ужасное, что исчезли медный крестик и образок Серафима Саровского, а ведь это они там, в сквере, помогли ей продержаться до появления спасителя. Что же случилось потом?
Она прислушалась к своим ощущениям, ощупала, осмотрела себя – нет, ее не насиловали. Но почему лежит здесь раздетая? Кто раздел ее? Человек, спасший ее? Или Верьгиз? Если так, значит, спасителю не удалось с ним справиться?
Комната была пуста, только ее низкое ложе – не кровать, не диван, а какой-то топчан, – стояло посреди комнаты. Ложе было застелено черным бархатом, и Женю при виде этого заколотило снова.
Соскочила с топчана, бросилась к узкому окну – и сразу поняла, где она находится. Это не город – это деревня… Дом, видимо, стоял на возвышении: пониже спускался к реке сад; река неширокая, гладкая, словно серая лента; на другом берегу темнел лес.
Солнце было затянуто облаками, так что не поймешь, какое сейчас время суток. Ясно только, что не ночь.
Это Сырьжакенже, да, конечно, Женя не сомневалась ни минуты. Значит, спаситель потерпел поражение, Верьгиз захватил ее и увез в свои владения.
Зачем она ему? Мало ему Михаила, который сначала ненавидел его, а теперь служит ему, как верный пес? Ведь это он помогал Верьгизу, напавшему на Женю в сквере: она успела его заметить, он маячил неподалеку от нападавших, хотя и старался отвернуться, как если бы не хотел, чтобы Женя его узнала. И все же она его узнала. Был там и кто-то еще, тот, кто держал ее. Но о том, что она поймала змейку в плече бывшего мужа, не знал никто, кроме него. Конечно, он мог кому-то еще сказать. Самому Верьгизу, например. Но как так вышло, что Михаил ее предал?! За что? На что повелся? Да это неважно – важно, что снова предал, уже второй раз, но тогда, много лет назад, у нее только сердце разрывалось от боли и горя, а теперь ее жизнь в опасности!
Надо бежать отсюда. Надо бежать!
Что, вот так, голой?
Женя вернулась к топчану, стащила бархатное покрывало, завернулась было в него, но оно оказалось тяжелым, душным, оно стесняло движения, и Женя решила взять его с собой уже в самую последнюю минуту, а пока действовать налегке.
Снова подошла к окну – и разочарованно покачала головой: рама была плотно вставлена в стену, никаких ручек или задвижек. Прижала к стеклу ладонь – может быть, удастся выдавить? Нажала всего-то самую малость, но стекло треснуло!
Обмотав ладонь краем бархатного покрывала, Женя принялась расшатывать осколки. Кое-что удалось вытащить, однако стекло оказалось вставлено в раму настолько прочно, что нипочем не поддавалось ее усилиям: осколки угрожающе торчали, не оставляя никакого шанса протиснуться между ними, да и само окно было слишком узким, чтобы она смогла вылезти в него.
Придется попробовать открыть дверь. Но и это оказалось невозможно: поди-ка открой дверь, в которой ни ручки, ни замочной скважины!
Женя беспомощно стояла у двери, всхлипывая, пугаясь того, что начала поддаваться отчаянию, а ведь отчаяние отнимает силы! Вдруг вспомнилось: не далее как вчера – неужели это было всего лишь вчера, или она несколько суток пролежала без сознания на этом зловещем черном бархатном ложе?! – она с таким же отчаянием смотрела на почерневшие, заплесневевшие страницы дневника Евгении Всеславской, а потом коснулась их ладонями – и… Да ведь и стекло треснуло, как только она прижала к нему ладони!
А если попробовать?
Она всем телом прижалась к двери, приникла к ней ладонями, гладила ее, ощупывала, словно пытаясь найти некое слабое место, словно пыталась добиться ее, двери, доверия.
Что-то скрипнуло, щелкнуло – и замок открылся!
У Жени подкосились ноги: она почувствовала ужасную усталость, часть ее энергии словно бы перелилась в дверь! – и, переводя дух, села на низеньком порожке, чтобы дверь, не дай Бог, не закрылась снова.
Немного погодя, когда ноги и руки перестали трястись, а мельтешение разноцветных пятен в глазах замедлилось, Женя встала и принялась осматриваться в комнате, в которой очутилась теперь.
Собственно, она ничем не отличалась от прежней: узкое окно, за которым серело небо, топчан, накрытый черным бархатом, посредине, а также дверь в стене: дверь без ручки и замочной скважины, дверь, к которой Женя ринулась уже смело, прильнула к ней, прижала ладони… Но напрасно.
