– А твоя жена?
– А моя жена лежала со мной в постели, и я видел, как из ее щеки выполз опарыш, а в горле ее булькала вода, когда она говорила. Еще были там некоторые детали… – Трапезников передернулся. – Ее Верьгиз тоже держал в воде, но слишком долго. Передержал.
Женя несколько раз торопливо перекрестилась. Трапезников неловко последовал ее примеру.
Стало легче.
– Может быть, нам реку переплыть? – задумчиво пробормотал Трапезников. – Или брод отыскать и перейти?
– Да не переплывем мы ее, – досадливо отмахнулась Женя. – В воду войдем, но она нас дальше не пустит. Вернее, жабы не пустят.
Трапезников взглянул на нее с ужасом.
– Я их видела там, на дне, – с отсутствующим видом пробормотала Женя. – Они собрались вокруг меня, они…
Ее вдруг заколотило. Истерически воскликнула:
– Я один раз видела, как жаба ловит мух! Она мгновенно высовывает длинный язык, совсем как змеиный, и молниеносно цапает им муху. Но они подбирались ко мне и этими языками слизывали с меня яд. Я чувствовала их прикосновения!
Она вдруг прикусила губу и принялась что-то стряхивать со своих рук, судороги скручивали тело, и Трапезников замер, ужаснувшись, глядя на эти судороги, на искаженное лицо, на зажмуренные глаза. «Но жаба тебя просто так не отпустит!» – прозвучал в его ушах голос бабки Абрамец, и Трапезникову показалось, что над ним захлопнулась крышка гроба.
Он совсем забыл о силе колдовства Верьгиза! Он думал, что воды Лейне были губительны только для Валентины. Но неужели эта жуткая жабья магия не оставила никакого следа в теле, в душе, в сердце вот этой женщины?..
Страх пронзил его, и, наверное, это отразилось в его глазах, потому что Женя, которая в этот миг как раз взглянула на него, вдруг загородилась руками, вскрикнула, отвернулась – и бросилась к реке, неуклюже перепрыгивая через поваленные, покрытые пятнами лишайников полусгнившие деревья.
Хрупали ветки, трещали сучья, на которые она наступала. Шуршала трава, и к этому шуму примешивались еще какие-то звуки. Трапезников никак не мог понять, что это такое, и вдруг до него дошло – рыдания! Он видел, как дрожат плечи Жени – ходуном ходят! – заметил, что она бежит, не разбирая дороги, и когда догнал ее, наконец, то увидел, что она изо всех сил прижимает ладони к лицу, а между растопыренными пальцами струятся слезы. Он никогда не видел, чтобы женщина плакала с таким отчаянием, как будто у нее разрывалось сердце. Чудилось, она в эту минуту с жизнью прощается, потому что не в силах перенести больше горя и разочарований. И Трапезников внезапно осознал: да ведь это разочарования в нем, Трапезникове, стали последней каплей, переполнившей чашу накопившегося горя и страха!
И ужас снова охватил Трапезникова, смешанный со стыдом ужас перед собственной трусостью, собственной жестокостью, с которой он смотрел на эту женщину, которую уже привык читать своей, предназначенной себе, только себе, но не смог простить, что она вдруг оказалась желанной для жуткого, омерзительного Верьгиза, который подверг ее своему колдовству.
Да что за нелепость?! Ты же знал об этом, ты, можно сказать, сам извлек ее из воды, ты видел, с каким отвращением она смотрела на Верьгиза, как стремилась избавиться от него! Что же накатило вдруг? Почему ты едва не удрал от нее, как удирал от Валентины, почему не забыл просьбу матушки Анны?!
Трапезников не смог бы объяснить этого даже себе, не то что кому-то другому, но главное сейчас было не объяснять, а вернуть себе уважение к себе же – и вернуть Жене доверие к нему.
Он молча рванул к себе Женю, стиснул в объятиях, прильнул губами к теплому затылку и некоторое время дышал в ее разлохмаченные волосы, прежде чем прошептал:
– Люблю тебя.
Невесть почему именно эти слова сорвались вдруг с его губ – да нет, не с губ – они из сердца вырвались, и ошеломленный Трапезников понял, что это было первое в его жизни искреннее признание в любви. Да, говорил другим, да, клялся, да, сам верил в правдивость своих клятв, но только сейчас осознал, что значат эти слова и для него, и для женщины, которой они предназначены, и для всего этого темного, невнятного, сумеречного, пугающего мира, который смыкался вокруг них все теснее и из которого они должны были вырваться как можно скорей. Чудилось, со всех сторон их обступают ледяные стены, и стужа, которая исходит от них, замораживает кровь, Трапезников ощущал это физически! Но если остынет кровь, если остынет сердце, они погибнут – они сдадутся! Для того чтобы согреться и растопить смыкающуюся темную стужу, существовало только одно средство, и Трапезников знал его!
Он чуть отстранился, взял Женю за подбородок, поднял ее лицо, склонился к нему и… нет, не поцеловал – впился в ее губы, как голодный, как умирающий от жажды! А потом начал ломать ее в объятиях, задыхаясь, постанывая, даже скуля от жадности, от острейшей, болезненной необходимости завладеть ею совершенно, полностью, подчинить себе без остатка – и в то же время рабски подчиниться ей.
Он чувствовал ее алчно скрюченные пальцы на своих плечах, на голове, она дергала его за волосы, а он никакой боли не чувствовал – только сильнее бился в нее, не в силах вспомнить, когда же, как же они открыли свои обнаженные тела друг другу, как и когда слились в жестоких и в то же время трепетных, нежных содроганиях, которые наконец-то истощили их до прерывистых, облегченных, постепенно затихающих вздохов.
Но сознание вернулось, наконец, и Трапезников сообразил, что держит Женю под бедра, а она оплетает его ногами. Они еще не разомкнули объятий, но их страстный порыв уже истощил их силы.
Они взглянули друг на друга почти испуганно, рассмеялись слабо, смущенно, кое-как расцепили объятия и смогли привести в порядок одежду.
Женя еле-еле держалась на подгибающихся ногах, Трапезников с трудом унял дрожь в руках.
– Ты с ума сошел, – слабо выдохнула Женя. – И я тоже.
– Мы вместе. Мы оба, – уточнил Трапезников, восхищенно улыбаясь и не стыдясь этой блаженной улыбки.
– Вы вместе, вы оба сейчас умрете, – вдруг словно выстрелил в них чей-то голос, и они только сейчас вспомнили, где находятся, и в первую минуту даже не поверили глазам, увидев Верьгиза, который стоял, скрестив на груди руки, и молча наблюдал на ними.
Из полумрака едва выступало его бледное лицо, а тело растворялось в тени, и не сразу можно было понять, что он по-прежнему обнажен. Черная шерсть сливалась с темнотой.
– Сырьжа кенже! – властно протянул он руку с раскрытой ладонью. – Ведьмин коготь! Ну?
Женя и Трапезников не издали ни звука.
– Если отдадите сразу, умрете легко и быстро, если нет – мои змеюшки, – он выговорил это слово с омерзительным, ехидным смешком, – сожрут вас изнутри и после страшных мучений от вас останутся только пустые оболочки, которые начнут скитаться по дорогам, нападать на прохожих, пить их кровь, надеясь насытиться ею, вернуться к жизни и вновь обрести человеческий облик, но все окажется напрасно, потому что мои змеюшки, – снова этот мертвенно-ехидный смешок, – не оставят вас в покое, и даже ты, – черные глаза блеснули на Женю, – не сможешь им помочь, потому что я все-таки отрублю тебе руки, как и собирался. Ну а потом сама знаешь, что будет с тобой. Ты тоже станешь пустой алчной упырицей, но прежде родишь мне сына. Раиса, держи ее!
