В тот момент, когда Поэт рванул особенно сильно, Лёлик отпустил. Поэт отлетел к противоположному шкафчику.
– Какой же ты всё-таки дебил! – обиженно сказал Поэт, отряхиваясь.
– Да ладно, Поэт! Если больно, давай я приласкаю! – под общий смех сказал Лёлик.
– Пошёл ты на хуй! – Поэт, отряхнувшись, пошёл к своей кабинке.
Подойдя и открыв её, он стал снимать с себя верхнюю одежду.
– Поэт! Да ты не обижайся! Лёлик ведь любя, – крикнул кто-то, и все засмеялись.
– Да дурак ваш Лёлик! Взрослый мужик, отец, а ведёт себя как дурак.
– Поэт, ну вот ты тоже взрослый, детей у тебя нет, а ты без «как», просто дурак, – под хохот остальных вставил Карась, молодой оператор.
– Ты вообще бы помолчал! Я тебя почти в два раза старше, между прочим!
– А хули толку! Ума-то у тебя от этого больше не стало.
Все снова засмеялись. В одном из рядов мужик постарше негромко сказал товарищу:
– Вообще Поэту стоило бы ёбнуть Карасю разок в зубы. Чтобы на старших не пиздел, раз дома не научили.
К Лёлику подошёл Пельмень, напарник Поэта.
– Слушай, взрослые же мужики! Лёля, у тебя дети вон. Чё ты хуйней занимаешься? Ну ладно, я там иной раз его вздрочну, но то по делу, а чтоб вот так – нахуя?
Лёлик хотел уже скорее переодеться и идти менять смену. Впереди ещё вся ночь – поговорить успеется. Тем не менее он ответил, совершенно запросто:
– Да нравится мне с Поэтом играться, потешный он. Так-то скучно, а тут всё же развлечение. Я же не со зла.
Лёлик сел на лавку и стал обуваться.
– Вот ведь, Лёлик, знаешь, ебать, с кем играться. Я б тебе за такие игры, нахуй, как уебал бы разок-другой, – не унимался Пельмень.
В другой раз Лёлик бы ответил, что и сам мог бы уебать, но в голосе Пельменя слышалась усмешка, и Лёлик сказал:
– Я ведь не потому с ним играюсь, что он слабее, как ты, может, думаешь. А потому что с ним играться весело.
– Ничего я не слабее! – почти завизжал из-за своего шкафчика обиженный Поэт, – я тебе сам, знаешь, как надавать могу!
– Конечно, можешь! – сказал Лёлик. – Один-то раз не пидорас, а вот если много раз дать, то уже точно.
Раздевалка взорвалась от смеха. Пока все смеялись, а Поэт что-то неразборчиво бормотал, Лёлик зашнуровал ботинки, запер шкафчик и, взяв пакет, сказал Пельменю:
– Ну, хули пиздеть, пошли, что ли, работать.
Шкафчики в раздевалке стояли рядами. Мимо Поэта прошёл только что пришедший Репа и, поздоровавшись, прошёл к своему шкафчику, стоявшему через три от Поэта.
– Ну что, Поэт, скоро нам твою следующую книжку почитать-то доведётся? – спросил Репа.
– Не знаю, – ответил Поэт, – ещё не дописал.
С другой стороны ряда донеслось:
– Правильно, не торопись! Люди ещё от предыдущей не отошли.
Кто-то захихикал.
– Да, я когда читал твои стихи, Поэт, просто охуевал. Ты под чем их пишешь? Я просто не знаю, что надо употреблять, чтоб такую хуйню писать.
– Сам ты хуйня! Не понимаешь, так не читай.
– Так ты же сам их нам принёс! Принёс и раздал. Потому что никому они больше нахуй не нужны.
Вся раздевалка снова дрогнула от смеха.
– Я, между прочим, член Союза писателей!
– Да ты-то член, никто не спорит, – под общий смех сказал Репа.
С другого конца ряда Кислый, грузный коренастый мужик, спросил:
– Поэт, ебать, а вот на каком основании ты считаешь себя поэтом? Я тоже твои стихи читал. Ну это хуйня чистой воды, бред сивой кобылы. Вот Пушкин, – сказал он, подняв вверх указательный палец, – это поэзия! Там читаешь, и сердце радуется.
И мысль ясна, и рифма приятна. А у тебя – ни уму, ни сердцу…
Кислый хотел сказать что-то ещё, но Поэт в запале его перебил:
– Да что Пушкин! Пушкин – это уже даже позапрошлый век! Все эти формы исчерпаны, ещё Маяковский…
Кислый, имея привычку в споре переходить на крик, оборвал Поэта:
– И что, прошлый век? Да тебе за два века до него не допрыгнуть! Каждый долбоёб норовит назваться поэтом и сразу начинает кричать: «Нахуй нам Пушкин, мы и сами можем!» Что вы можете-то? Бред всякий писать? Так это любой может!
– Кислый, ну, погоди, не кричи! Поэта обидеть может каждый, – вмешался молодой мастер смены, которого уже сменили, и он пришёл переодеваться в чистое. – Поэт, вот скажи, ты сам как считаешь, хорошие у тебя стихи?
– Не мне судить мои стихи, но и не вам.
– Подожди, как не нам? А кому тогда? Для кого ж ты пишешь?
– Ну а что вы читали, чтоб судить? – спросил Поэт.
– Ну читали кое-что, – ответил мастер смены.
– Вот именно, что «кое-что». Чтобы судить, надо достаточно прочитать.
– А с чего ты взял, что я читал недостаточно? – вскинулся мастер.
– Ну а что ты читал? Достоевского? Толстого? Пушкина? А вот Андрея Белого? Или Мандельштама? Поэты второго ряда?
– Не, ну вот ты погоди. Толстого я, конечно, читал. «Войну и мир» в школе. Правда, про войну больше. И Достоевского «Преступление и наказание» читал. И Пушкина. А второй ряд… При чём тут второй ряд? Каждый ведь своё читает! Ты вот говоришь, что я что-то не читал. Так я другую литературу читаю. Патриотическую, например. Или историческую. Сейчас вот Старикова, например. Так почему я судить не могу? А если, чтобы судить твои стихи, надо всю Ленинскую библиотеку прочитать, то зачем ты их вообще публикуешь? Писал бы для своих, таких же, как ты, никто бы тебе и слова не сказал. Вы бы там понимали друг друга.
– Да при чём тут Стариков? Какое он отношение к поэзии имеет?..
– Поэт, блядь, недоделанный! Пиздуй уже смену принимать! – оборвал его всё тот же Кислый. Поэт как раз переоделся в робу и уже обулся, стоя возле своего шкафчика, увлечённый разговором. Он хотел что-то ещё сказать, но Кислый рявкнул:
– Иди работай, ёб твою мать!
– Хули ты орёшь на меня? Заткнись, ебать, и иди мыться! – огрызнулся Поэт.
Кислый покраснел:
– Я щас не только орать, я щас тебе ещё по ебалудам, будешь пиздеть!
– Ну дай!
Они пошли навстречу друг другу, но их разнял мастер смены:
– Так, нахуй, оба успокоились! Поэт, иди лучше работай, в этом Кислый прав. А ты, – обратился он уже к Кислому, – держи себя в руках, мы всё-таки на работе.
Все трое замерли на какое-то бесконечно повисшее мгновение.
– Поэт, ты не понял? – повысив голос, спросил мастер.
Поэт махнул рукой, пробурчав что-то вроде: «Да пошли вы», – и двинулся в сторону выхода из раздевалки.
