Внутреннее зрение рисовало ему какие-то обрывки тумана, покрывающего город. Даже не покрывающего, а разбросанного комками по центру Москвы, висящего в воздухе около подворотен, на кронах деревьев, у слива водосточных труб. Это вот и было Оно. Его желание, мечта. А заглянуть внутрь этого тумана было страшно, но очень хотелось. Он знал, что рано или поздно ему позволят это сделать и узнать, что это, что там на самом деле. И к чему он так стремился.
Он уже пытался насильно заставить мозг отплыть далеко-далеко, как вдруг его пронзила страшная мысль: «А как же Полина? Она же сейчас… с мужем!»
Сон вылетел из башки. Игорь резко приподнялся, замер, потом опять лег и некоторое время лежал в темноте, не шевелясь, открыв глаза и уставившись в сторону черного ночного неба. Удивительно, но за все годы, что он любил Полину, у него ни разу не возникало ревности. Почему? А сейчас?! Да вот же, вот оно! Совсем незнакомо-упругое существо – ревность! Что изменилось за эти сутки? Да ничего же не изменилось. Ну позвонила, рассказала про то, что ошиблась, но про него-то ни слова. Ни слова! Мало ли в чем она ошиблась. Странно все это.
Он засыпал и почти физически ощущал ее грудь, прижатую к спине другого человека, но тот спит и совсем не чувствует, как ее соски впиваются рыболовными крючками в его кожу. А Игорь вздрагивал от боли.
Шестая глава
«Несколько дней одного года»
День третий
Это был кошмар. Ночью комары меня не просто жрали! Они меня жевали и выплевывали! Как это… Пиццикато комаров. Откуда я знаю слово «пиццикато»? Ай, да ладно. Что же было вчера? Какое-то мельтешение лиц. Выпуклое лицо Вовы, битые тарелки, крики доведенного звонками Мундельсона. Что еще? Что-то было еще. Важное. Не помню.
Ночью опять кто-то огромный меня лизал. А может, и нет. Но что-то большое черное и влажное маячило перед лицом. Или не маячило. Нет, все-таки откуда у меня по утрам второй день эта жуткая рожа? Бесы? Какие нафиг бесы? Куролесы. А путешествие с пьянкой в прошлое – это как, в порядке утреннего променада?! Ладно. Чем же вчера все кончилось? Видимо, да точно, дошел до этого Виталика. Потому как матрас тот же.
Просто свет выключили вчера в этой «Маринке», а сейчас включили. И то не полностью. Но это было хотя бы как-то объяснимо. Не боишься ты зараз, если пьешь портвейн «Кавказ». Горестно, но очевидно. Недоумение вызывало другое. Нахождение женского тела рядом. Живого и, судя по всему, голого. Хотя и скрытого от меня какой-то попоной а-ля одеяло.
Прохладный утренний свет струился из окна. Было видно, как он постепенно заполняет комнату. Нехотя, понемногу, но неотвратимо. Но в гравюрных очертаниях раннего утра разобрать, что именно за тело находится рядом со мной, было невозможно.
Осторожненько, чтобы не поднять одеяло и не увидеть, кто там находится – страшно же, – я выскользнул из лежбища в сторону, встал на карачки и заковылял к двери. Только там, схватившись за косяк, поднялся и вышел в коридор.
Коридор, обезображенный пятью заплатками дверей, выглядел жалко. Одна дверь была приоткрыта, и бурчащая про себя вода сигнализировала, что цель моего путешествия там. Что же мне так страшно? Почему этот дурацкий бачок под потолком, ржавая штанга трубы так напоминают мне гильотину? Почему же я все время пью здесь, в прошлом? Это же мое прошлое. Или не мое? Может быть, есть отдельное «вообще прошлое», все то же самое, но меня нет?
Вот звоню же домой. Там этот полоумный деятель культуры. Заслуженный. Хотя почему он полоумный – он как раз нормальный. Это я никакой. Никакой. А что делать? Надо найти себя. Здесь. То есть там. Не может же быть, чтобы меня совсем не было. В конце концов, должны же быть родители, родственники, ну, в школе приятели… Какой бред. Получается, я удивлен, что не нахожу себя в прошлом, а то, что я сейчас нахожусь в этом самом прошлом, это, выходит, уже нормально?!
Вода рванула вниз. Норовя даже выскочить за пределы унитаза. Точно-точно, я же таким образом попал сюда! Дернул там у себя за сортирную цепочку и переместился! Может, и сейчас, а… Назад…
Я дернул еще. Поток опять хлынул в фаянсовую чашу. Покряхтел и иссяк. Все осталось по-прежнему.
Открыв дверь комнаты, я увидел сидящую на моем матрасе голую Ленку. Она задумчиво рассматривала полуоторванную подошву на тапке. Тем самым как бы элегантно прикрывая от гипотетических дерзких взоров потрепанную, но еще вполне живую женскую грудь. Значит, с ней. Ну, может, и хорошо. Могло же быть еще хуже. Ленка вздохнула и подняла глаза на меня.
– Сердце лифчик рвет на части, где ты бродишь, мое счастье! – укоризненно покачала головой девушка, оторвалась от тапка и достала из-за спины бутылку портвейна.
У меня ощутимо дернулся глаз. Ленка, совершенно не стесняясь, встала и пошла к столу, где переливались в лучах восходящего солнца грани стакана. Стоявшая рядом чашка, наоборот, грязным фаянсом глушила утренние лучи и выглядела мрачно и обреченно.
Я продолжал, как дурик, стоять в дверях, пытаясь оценить ситуацию.
«Интересно, я трахался с Ленкой или как… Что „или как“?! Ну или просто… Не вздумай спросить! Герой-любовник! А она, кстати, не так уж и стара. И не так уж и плоха. Тело-то совсем молодое. Личико, конечно, опухшее… Но…» – все это мгновенно пронеслось в голове.
– А где Виталик? – наконец произнес я. Рассматривая линию ее тела. А на что мне еще смотреть? На портвейн?
Я видел, что Ленке нравится ощупывающий ее взгляд.
– Мы его в театре оставили, – Ленка чпокнула пробкой от портвейна, поддев ее ножом.
– В каком театре? Мы были в театре?
– Конечно. В филиале Моссовета. Там же Вит работает. Ну, мы и зашли. После «Маринки». С Вовой-комитетчиком. А Виталика за сценой положили. Что ему таскаться туда-сюда. У него утром репетиция. А потом жрали коньяк с Раневской.
– Какой Раневской?!
– Какой… Фаиной Георгиевной, конечно.
– Как? Она же умерла давно! В смысле… Не может быть.
– Может. Думаю, она жива-здорова. Она пить умеет. Кстати, она же тебя завтра на спектакль пригласила. На главную сцену. «И дальше тишина…», спектакль. Там Плятт вместе с ней играет. Пойдешь?
Я сел за стол. Голова не то что кружилась… нет, просто ходила ходуном. Раневская, коньяк, трахал какую-то алкоголичку, хотя почему алкоголичку, нормальная девка, куртка. Я же куртку продал этому лысоватому Вове-комитетчику! Где-то я его видел раньше. Или позже. Опять дурь. Я резко махнул три четверти чашки портвейна, налитого мне Ленкой.
– Легче? – участливо склонив голову, посмотрела мне в глаза Ленка.
Я неопределенно мотнул головой. Она тоже кивнула и налила еще с полчашки.
Ленка тоже тяжело вздохнула, зажмурилась и проглотила свой портвейн. У нее выступили слезы, она смешно замотала ладошкой.
– Все. Пора на работу. И так уже опоздала.
– Ты работаешь?
