– Я Вероника, – выдохнула пылью дверь древнего, еще советского шкафа. Женщина доставала с полки постельное белье. – Давай деньги.
Она тряхнула волосами цвета прошлогодней соломы и привычным движением распахнула простыню. Сняла с себя джинсы, светло-голубую майку, белые трусики и легла на спину, раздвинув в коленях ноги. Красная полоска, оставшаяся от резинки трусов, рассекала ее бледный и довольно рыхлый живот на две неравные части. Лобок, побритый дня три назад, начинал уже грязно топорщиться. Не раздеваясь, Игорь рухнул на спину рядом.
Они долгое время лежали рядом. Игорь смотрел в потолок, тот самый потолок Алины из его юности. Пытался ли он там что-то найти? Скорее нет. Ему было просто удобно так лежать. Он думал об умершей Ленке. Настоящей Ленке, хорошем товарище его бурной молодости. Не персонаже, описанном в повести, а реальной, живой Ленке. Не живой уже, точнее. Она умерла шесть лет назад. Шесть лет… Это много. Что же было тогда… А, тогда я познакомился с Полиной! Точно. Надо же как. А ведь я любил чуть-чуть ту Ленку. Или не чуть-чуть. Сейчас уже и не имеет значения. Или имеет? Я не видел ее с начала восьмидесятых. Так и не дождалась она моих молодильных яблок. За Виталика она правильно замуж вышла. Почему, кстати, его звали лысым?! Он был обычным, волосатым. Удивительно, я только сейчас, через много лет после его смерти, об этом задумался.
Как странно и одновременно логично, что ли, что их уже нет на свете. И были ли они? Вот опять он задает себе этот вопрос. Были ли в действительности все эти люди его молодости, или это фантомы, рожденные его воспаленным умом? Странно, что к нему попала эта рукопись с «ку-ку» из прошлого, странно, что прошла всего неделя, как он получил ее, а сколько всего произошло за это время. Опять в его жизни возникли вперемешку и тени, и реальные люди, и определить, кто из них кто, ох, как сложно. И ведь зачем-то ему все это нужно!
Скрипнула дверь в смежной комнате справа от кровати. Показалась испуганная девичья мордочка.
– Вероник… Он там? Я писать хочу. Здравствуйте.
– Писай в горшок, дура! Там, конечно. И сиди тихо, если не хочешь опять по башке получить!
Мордочка спряталась. Вероника резко обернулась к Игорю.
– Ну а ты чего? Давай уже! Резинки вот лежат!
Игорь молча встал, прошел в коридор и надел ботинки. Вероника его не останавливала. Он долго ждал лифта и наконец вышел на улицу. В черный чай майской ночи. Звезд не было видно. Наверное, из-за желтых пятен окон, а может, из-за пьяной пелены, все еще покрывавшей его глаза. Игорь вдруг резко остановился. Судорожно сунул руку в карман джинсовки, нащупав, достал телефон. Нажал вызов.
– Але… Ты где, Гарик? Ты куда исчез? – голос Костика был сонный и взволнованный.
– Значит, не может? – помолчав, спросил Игорь.
– Что? Ты где вообще?
– Не может Господь желать мне жизни идиота?
– О боже! Нет, конечно! Игорь, ты где…
– Ага… Спасибо.
Одиннадцатая глава
«Несколько дней одного года» (окончание)
День шестой
Гоголевский бульвар был пуст. Это был тот самый момент перехода, трансформации пространства, когда ночь уже закончилась, а утро еще не начиналось. Двери станции метро «Кропоткинская» не порхали туда-сюда, а были скованы изнутри мощной железной скобой, напоминающей капкан на волка. Исчезли уличные коты, обычно нет-нет, да выглядывавшие из подворотен, исчезли даже галки, стаями оккупирующие средние ветки московских тополей и вязов. Было пусто настолько, что казалось, что даже раннее майское солнце не оставляет теней рядом с рядами деревьев и лавочек.
Единственно живым существом казались лишь дрожащие огоньки уже знакомых мне автоматов с газировкой. Впрочем, нет, ощущалось присутствие огромного организма бассейна «Москва». Хоть самой воды с бульвара не было видно, чувствовалось, что купель будущего храма тяжело и как-то очень широко дышит. Но все это удивительным образом только обостряло тишину и пустоту города. Я поднимался по бульварам к Пушкинской площади.
Стеклянный стакан, нанизанный на железную лесенку – место обитания милиционера-гаишника у Никитских ворот, был тускл и пуст. Зря эти сооружения убрали в двадцать первом веке. Дурь-дурью, а все равно было в этих стаканах-рюмках милицейских что-то живое, человеческое. Мент в нем был сказочен и походил на Соловья-разбойника, сидящего в гнезде на пятисотлетнем дубе.
Кстати, лес. Меня последнее время, в той будущей жизни, все время волновала одна глупая и наивная мысль. Но избавиться я от нее не могу. Вот Москва, центр. Тверская, сейчас, в 79-м, улица Горького. Никитские ворота. Спутанный клубок переулков между ними. А ведь раньше здесь был лес! Там, где асфальт, где незыблемое на моей памяти здание Консерватории, или вот тут, совсем рядом, где храм Вознесения Христова или волшебный особняк Рябушинского, вместо всех этих констант жизни был лес! Иногда дремучий, с непроходимым буреломом, иногда светлый и солнечный, с веселыми рощицами. Переулок Садовских, катящийся вниз от Тверской к Трехпрудному переулку – был обычным лесным косогором. Где наверняка росла земляника и в июньский зной сновали ящерицы. Козихинские переулки – это же гадючье болото. Со сломанными стрелками осоки, клюквой, камышами и хлюпающими тропинками.
И иногда, когда я пристально смотрю на город, его здания, улицы, площади вдруг начинают мерцать и растворяться. И на их месте проступает здоровый русский лес. Со своими премудростями, страшилками и свободой. Город условен. Он «и. о.», исполняющий обязанности места жизни, на самом деле здесь царствует лес, природа в ее естестве.
Как-то однажды, недавно, о господи, ну в будущем, я ездил в Абхазию. Примерно в те места, куда звала меня еще вчера Ленка. И вот там меня поразило то, насколько природа, лес, быстро забирает город. Обратно в себя. После гражданской войны некоторые села и районы городов не восстанавливали, там так и остались проткнутые пулями остовы домов, человек не вернулся в них, и сразу лес, а там он буйный, с лианами и яркими до приторности цветами, захватил пространство. Появились звери и птицы. Лес ожил. И самое интересное, что это выглядит нормальным. Естественным! Словно так и должно быть. Лес вернул свое.
Так и здесь, в Москве. И я знаю, если что произойдет, лес заберет свое. И не важно, что его сейчас нет. Неважно. Надо только видеть это. А в случае чего, он развернется мгновенно, зримо и широко. Как законный хозяин.
У памятника Тимирязеву я наконец рухнул на лавочке. Что же произошло со мной на самом деле? Почему никак не кончается этот сон? Или это не сон, и мне суждено зависнуть между эпохами навсегда? Быть нигде, ни здесь, ни там?
На самом деле, вопросы городского лесоводства, философия ментовских «стаканов» и все эти никчемные вопросы интересовали меня сейчас в меньшей степени. Если честно, на данный момент в никакой. Я просто пытался заполнить ими мозг. Вытеснить оттуда единственно здравую, четкую и совершенно точную мысль. Какая же я скотина и трус. Я же сбежал от Ленки, я испугался своего счастья, которое – вот оно, вот, совсем рядом, только протяни руку.