Карен подошла и, наклонив голову, взяла его руки и поцеловала перчатки, епископ в свою очередь запечатлел нежный поцелуй на ее волосах.
— Почему вы не спите в такое время, дама Корва? — спросил Бертран своим глубоким голосом.
— Я не могла заснуть, Бертран, — ответила Карен, не отпуская его рук, — и решила встретить рассвет.
Добрый Человек не сказал ничего, только ответно пожал ее руку. В темноте она угадывала пронзительный взгляд старика, он излучал умиротворение и согревал, несмотря на мороз.
— Что вы тут делали? — Он не ответил. — Утешали умирающих? Не говорите мне, кто умер этой ночью, я не хочу этого знать, Бертран.
— Я ждал вас, госпожа.
— Меня? Почему? — спросила она, испуганно отнимая руки.
Он молчал, Карен чувствовала теплоту его взгляда.
— Сколько мы еще сможем продержаться? — продолжала Карен, не дождавшись ответа.
— Вы знаете это лучше, чем я, госпожа. Все закончилось. У нас больше нет дров и продуктов, наши люди измучены, а вражеские катапульты разрушают наши дома.
— Есть ли какая-нибудь надежда, что прибудет подмога?
— Никакой. Ни от императора Фридриха II, ни от короля Арагона, ни от графа Тулузского.
— О, Господи милосердный! Мы — последние, и вместе с нами умрет окситанская цивилизация. Они убьют наш язык ок и нашу катарскую религию. Культура терпимости, поэзии и трубадуров исчезнет навсегда. Почему нас преследуют, убивают и сжигают на кострах? Разве Христос не научил их, как нас, любить и уважать ближнего? Почему Добрый Бог позволяет дьяволу властвовать, допускает, чтобы происки Князя Тьмы победили на земле?
— Не отчаивайтесь, моя госпожа, не все заканчивается здесь. Вы знаете, что несколько недель назад Перу Бонету вместе с другими братьями удалось вырваться из осады и спасти наше сокровище. Вместе с ним они вынесли рукописи нашей веры и гобелен с подковой, который вышили вы, госпожа, и ваши придворные дамы. Наша правда, наше воззвание не сгорит вместе с нами в кострах Инквизиции. Пер преуспеет в своей миссии, и будущие поколения получат наше послание. — Бертран устало смолк и затем снова продолжил свою мысль. — В наши темные дьявольские времена есть две Церкви. Одна — та, которая прощает и убегает, — наша. Другая грабит, преследует и сдирает шкуру, их Церковь. Но и те, кто преследует нас, также в будущем увидят свет Доброго Бога и присоединятся к его делу, и Бог ненависти будет побежден навсегда. — Бертран снова взял ее за руку. — Сейчас, моя госпожа, успокойте вашу душу. Не бойтесь ни за жизнь тех, кого любите, ни своей смерти. Смерть — это лишь необходимый шаг.
— Я не боюсь смерти, Добрый Человек, но боюсь поражения. Монсегюр должен сопротивляться до конца. Католики не ступят на эту землю, пока жив хоть один защитник Монсегюра.
— Это невозможно, госпожа. Солдаты, защищающие нас, в большинстве своем католики, к тому же среди нас есть невинные дети, которые еще живы. Они только начали свой жизненный цикл и должны завершить его.
— Но ведь они заставят детей отказаться от нашей веры, и те утратят Доброго Бога. Нет, Бертран, пусть лучше они погибнут здесь, чем попадут в руки Инквизиции.
— Нет, госпожа, мы не можем решать за них и раньше времени противоестественно заканчивать их жизненный цикл. Разве не видите вы, что, поступая таким образом, мы становимся на уровень наших врагов? Неужели думаете, что ваша правда — единственная и вы можете решать судьбу невинных? Они должны жить, не беспокойтесь об их душах, каждая пройдет свой путь, пока не обретет Бога Добра.
— Вы правы, поэтому вы избранный, а я нет. Но я не могу больше видеть моих гордых окситанцев побежденными, униженными, измученными, сожженными. Я не хочу видеть, как флаги наших врагов развеваются над Монсегюром. И я не собираюсь сдаваться, но знаю, что мой муж собирается завтра вести переговоры о капитуляции. — Карен сжала руку старика. — Это так, Бертран? Вы не можете солгать, а он не хочет говорить мне правду. Ответьте, умоляю вас именем Доброго Бога! Говорите!
Старик молча посмотрел ей в глаза.
— Значит, это правда, — заключила она, когда так и не дождалась ответа. — Я умру свободной. Я не подчинюсь князьям ненависти. Они не смогут ни осудить меня, ни казнить.
— Дама Корва, возлюбленная моя, не позволяйте гордости ослепить вас, не препятствуйте вашему духу. Проявите смирение, как сделал это Иисус Христос, который, будучи Богом, позволил людям судить себя.
— Добрый Бог знает, что я умру. Не думаю, что для Него важно, каким именно образом это произойдет. Извините меня, отец, но в этой жизни я не позволю, чтобы враг поднял на меня руку и унизил меня. Дайте мне ваше благословление.
— Нет, дочь моя! — воскликнул старик, высвобождая руки и обнимая Карен. — Выбросьте эти мысли из головы! — Через несколько мгновений его объятие ослабло. Отстранившись от нее, Бертран сказал:
— Нет, я не могу вам его дать. Боль затуманила ваш разум. Обдумайте все снова. Победите вашу гордость.
— Я решила это, как только началась осада, Бертран. Меня, Корву де Ланда и Перела, сеньору Монсегюра, враги не возьмут ни живой, ни мертвой. Даже если вы лишите меня своего благословления, это не изменит моего решения. Вы знаете это так же хорошо, как и я, поэтому ждали меня здесь сегодня ночью. Знали и знаете, что должно произойти. Вы ждали меня, старый друг, чтобы попрощаться. И чтобы причастить меня.
Карен ощущала на себе глубокий взгляд старика, и снова тоска стала расти в сердце, сжимая его, как в тисках. Слезы навернулись ей на глаза, пока она нетерпеливо ждала его решения.
Прошло немало времени, прежде чем она услышала слабый, но решительный голос отца Бертрана:
— Встаньте на колени, госпожа.
Острые ледяные края булыжников больно ранили колени, когда они коснулись земли, и дрожь сотрясала тело в течение нескольких долгих мгновений. Страх? Холод?
Бертран что-то шептал, но Карен не могла различить, была ли это латынь или язык ок. Постепенно она начала чувствовать тепло на волосах. Уши больше не мерзли, нос тоже. Дыхание успокаивалось, тепло спускалось ниже, в то время как она испытывала такое умиротворение, какое давно уже ее не посещало. Она не спала, но как бы отсутствовала. Карен словно парила над окружавшей ее нищетой, больше не было тоски, тело уже не страдало. Она словно проходила свою жизнь наоборот, видела образы молодости, детства, и вот она ощутила себя во чреве матери. Была ли это мать из этой жизни или из будущей?
Ей не хотелось больше никогда терять испытываемое сейчас ощущение. Это было самое настоящее существование, которого она желала, ее истинная судьба. Вся нынешняя жизнь казалась просто кошмаром. Она потеряла счет времени, хотя прошло всего несколько секунд.
Старец отвел руки и слегка подтолкнул Карен, чтобы она встала.
— О, Бертран! Я чувствую сейчас то же, что и дети перед появлением на свет; поэтому они и плачут. Как неутешительно возвращаться в этот мир! Как тяжела реальность жизни! — проговорила Карен, растягивая слова. — Но теперь я знаю, что где-то существует мир.
