— Ничего, Ева, — сказал Милов. — Я бы унес вас, и далеко.
— Не надо, Дан, — сказала она. — Пожалуйста.
— Что же это такое… — начал было Граве, — и умолк, словно прикусил язык.
Они въехали в город. Но не в тот, из которого Граве выехал прошлым утром, чтобы, как обычно, провести рабочее время, надзирая за многочисленными компьютерами Научного центра. Нет, внешне многое осталось прежним: гладкий асфальт улицы с аккуратной белой разметкой, узкие дома под красной черепицей, старинные шпили церквей, а впереди — серые силуэты современных деловых и жилых башен. Уже настал для улицы час быть оживленной: обычно люди в эту пору спешили на работу, шли за покупками, совершали утреннюю — для укрепления здоровья — пробежку; собаки тоже требовали моциона. Однако сейчас тихий пригород скорее смахивал на поле недавно отгремевшего сражения.
Тротуары, прежде к этому часу уже чисто выметенные и обрызганные водой, сейчас тут и там были усеяны осколками стекла, обломками каких-то ящиков, картонными коробками с фирменными наклейками. Краем глаза Милов заметил валявшуюся рядом с тротуаром мужскую шляпу и машинально шевельнул рулем, чтобы объехать ее.
Ставни магазинов были закрыты, на втором и третьем этажах многих домов окна смотрели пустыми глазницами и на ветру парусили выплеснувшиеся наружу гардины.
Лежал на боку автомобиль; другой, подальше, догорал, испуская струйки сине-серого дыма, он был покрыт пятнами пены или порошка из огнетушителей. Ударило запахом сгоревшей резины. На краю проезжей части валялся круглый обеденный стол без ножки.
Докатился глухой рокот — словно вдалеке что-то взорвалось.
Распахнулась дверь утреннего кафе, оттуда вывалилось несколько человек, пестро одетых, но все — с дубовыми листьями на груди, на рукавах, у одного — на каскетке. Они тащили, держа за руки, человека — ноги того волочились по земле. Глянув в зеркало, Милов успел увидеть, как его приподняли и стали бить головой об стену дома; человек не пытался вырваться — видимо, был уже без сознания, а может, и мертв.
Дальше на улице стояли двое с охотничьими ружьями и тоже с дубовыми листьями. Они проводили машину взглядами, один что-то крикнул, но не двинулся с места. Граве съежился на сиденье. Милов заставил себя не прибавлять газу, он ехал даже чуть медленнее, чем разрешалось в городе.
Обычных прохожих не было заметно, даже ни одной собаки не попалось на пути.
Проехали перекресток; на нем стоял волонтер — с карабином, с дубовыми листьями на плечах. Он скользнул по машине равнодушным взглядом. Граве схватил Милова за плечо:
— Остановитесь, пожалуйста, — спросим у него…
Милов дернул плечом, сбрасывая ладонь соседа.
— Может, лучше спросите у этого?
Он кивнул влево: там, впереди, у тротуара, валялось тело в черном полицейском мундире — форменная каскетка откатилась в сторону, ноги были подогнуты, словно полицейский в последний миг пытался уползти, укрыться, но не успел. Граве откинулся на спинку сиденья, тяжело задышал.
— Куда же поедем теперь, Граве? — спросил Милов. — Будем искать полицейский участок? Или, может быть, остановимся вот тут?
Слева по движению, на двери, за которой, судя по вывеске, помещалась часовая мастерская, виднелся кусок ватмана в поллиста, на нем косо, корявыми буквами было написано: «Запись добровольцев». Около двери стояло несколько молодых парней. Они тоже поглядели на машину, один крикнул — разглядев Еву через боковое стекло: «Эй, куда бабу везешь, давай сюда!», другой сделал вид, что расстегивает брюки, остальные засмеялись. «Хорошо, что Ева не видит», — подумал Милов невольно. Однако слышать-то она наверняка слышала, но промолчала, лишь закрыла глаза.
— Это еще ничего не значит… — помолчав, ответил Граве. — Поедемте в Старый город, там ратуша и рядом — префектура… Нет, — он увидел, что Милов включил указатель поворота. — Небоскребы — это Новый центр, поезжайте прямо, я покажу… — Он произносил слова с трудом, будто что-то мешало ему говорить. На следующем перекрестке тоже оказался волонтер, как и те, предыдущие, — парень моложе тридцати, в комбинезоне и с автоматом, не современным, однако, а времен второй мировой войны. Рядом с ним топтался и штатский — в руках он сжимал дробовик, на поясе у него висела ручная граната музейного образца. Волонтер что-то сказал штатскому, и тот бросился, размахивая ружьем, но не к машине Милова, а на противоположную сторону улицы. Там тоже показалась — выехала на следующем перекрестке — машина, на крыше ее, на верхнем багажнике, было наложено и увязано множество узлов и картонных коробок, видимо, тяжелых — машина прижималась к самой дороге. Машина ехала сюда, навстречу: кто-то хотел выехать из города. Штатский остановился посреди проезжей части, снова махнул рукой. Встречная машина набрала скорость. Штатский отскочил в последний миг. Волонтер в центре перекрестка вскинул автомат: прозвучала очередь. Милов успел увидеть, как ветровое стекло встречного рассыпалось в крошки, машина вильнула влево, наискось пересекла улицу уже позади машины Милова и врезалась в дом, мнущийся металл крякнул, дико завизжала женщина — то ли в машине, то ли в доме.
— Интересные пироги, — сказал Милов. — Выехать, оказывается, куда труднее, чем въехать.
— Здесь направо, — с трудом, сквозь зубы проговорил Граве.
Милов аккуратно показал правый поворот: никаких помех не было, светофоры смотрели слепыми глазами, на рельсах стоял пустой трамвай, совершенно целый и, насколько хватало глаз, нигде не только не ехало, но даже и у тротуаров не стояло ни одной машины, все они словно испарились, растаяли. Теперь Милов со спутниками ехали по проспекту. Наверное, в нормальной жизни он был очень красив: старинные, чистые и ухоженные дома в пять-шесть этажей с балконами, эркерами, порою с гербами или латинскими изречениями над входом чередовались с домами явно современными, но той же высоты, широкооконными, то гладкими, то рустованными, со стеклянными входами, порой — с аккуратно разграфленной небольшой стоянкой для машин перед домом. На каждом месте был аккуратно выведен номер квартиры, арочные въезды вели во дворы. Здесь было чище, чем на той улице, откуда они свернули, и еще менее людно, только один-единственный дворник, в фартуке и почему-то с лопатой, медленно шел по тротуару, едва заметно покачиваясь; может быть, он был пьян. Впереди, на одном из изящно выгнутых фонарных столбов висел человек.
— Меня тошнит… — пробормотал Граве, судорожно глотая. Лишь через минуту он смог спросить: — Что вы об этом думаете?
— Думаю, что на современных фонарях вешать куда труднее, чем на старинных, — спокойно ответил Милов. — Они куда выше, да и конфигурация не располагает. Но традиции — великая вещь…
— Перестаньте! Как вы можете…
— Прикажете рвать на себе волосы? Третьего-то ведь не дано… Вам трудно это понять, Граве, ваша история не располагает к пониманию таких вещей. Но согласитесь: это не очень-то похоже на благородную борьбу за спасение природы, верно?
— Замолчите!
