Учился Сташек, не особенно себя обременяя: устные домашние задания игнорировал, к письменным снисходил время от времени. Школьный курс разных предметов пролетал между прочим, легко лавируя меж островками фактов, открытий, биографий и прочих сведений, добытых из разных книг и осевших в голове как попало – так стая перелётных птиц рассаживается передохнуть на крышах сараев, на кронах деревьев и на лодках у воды. Это касалось и языков. В школе преподавали только немецкий, и не то чтобы он старательно его зубрил, но когда загорелся прочитать Генриха Бёлля, то и прочитал – в подлиннике, со словарём; только такой и отыскался в библиотеке, а прочитать хотелось. Он прилично говорил и читал по-французски. Однажды Вера Самойловна целых три месяца демонстративно общалась с ним только по-французски, объявив это «сессией погружения в стихию языка». Он пытался восстать, огрызаясь по-русски, но в конце концов смирился, и вскоре обнаружил, что в бытовом разговоре уже с большей лёгкостью подыскивает нужные слова, а порой так и шпарит готовыми штампами. Но мечтал-то он об английском, и потому нашёл самоучитель, в котором медленно продирался сквозь надолбы абсолютно, считал он, идиотской грамматики.
Сидя за партой, всегда держал на коленях какую-нибудь книгу. Если учителя это замечали и требовали повторить только что сказанное, он повторял – практически дословно. И на него махнули рукой…
Хотя однажды Стах угодил на «проработку» в кабинет к директору школы Валентину Ивановичу – по забавному поводу: из-за «Руслана и Людмилы», вернее, из-за иллюстраций И. Я. Билибина к данному произведению А. С. Пушкина.
Там на толстой ветви узловатого дуба, в полном соответствии с текстом поэмы, сидела девица с мясистым, раздвоенным, как у щуки, хвостом. И опять же, в полном соответствии с текстом поэмы, Прасковья Сергеевна называла девицу «русалкой».
Сташек поднял руку и сказал:
– Это не русалка. Художник маху дал. У славянских русалок были ноги как ноги, а это – нимфа.
Прасковья Сергеевна залилась румянцем, бросила на стол ни в чём не повинную книгу – так что самописка подскочила и подкатилась к краю стола. Ребята замерли, глядя на пылавшее гневом лицо учительницы: видно, кончилось её терпение выслушивать мнения этого наглеца. Ведь началось всё давным-давно, когда они Тургенева проходили, незабвенную «Муму». Сташек тогда невинно поинтересовался – отчего же Герасим, вместо того чтобы топить любимого пса, не сбежал с ним в родную деревню?
Прасковья Сергеевна оторопела тогда, задумалась… и потом долго и многословно пыталась ответить на этот простой, в сущности, вопрос, который так и повис над головами учеников.
А уж с нимфой… то есть с русалкой этой… Уж Билибин-то, выдающийся мастер книжной графики… И вообще, кого интересуют эти физиологические различия мифических… девушек?!
– Да кто ты такой, – критиковать тут известных советских художников?! – выкрикнула она, полыхая лицом. – Ты сам-то что собой представляешь, псевдоэрудит несчастный?!
Псевдо… э… в общем, хорошо припечатала. Вероятно, годами копившаяся неприязнь взыграла, подсказав Прасковье Сергеевне острое и очень обидное почему-то словцо.
Влепила двойку и погнала к Валентину Ивановичу.
Впоследствии эта самая «двойка по нимфе» сыграла свою роковую роль: из-за пониженной четвертной отметки Сташеку не досталось золота. Серебро – оно тоже почётно, конечно, и мама успокаивала: мол, чепуха, к настоящей жизни всё это отношения не имеет. Но он-то знал: имеет. Ещё как имеет золото отношение к жизни – в самых разных своих видах и ипостасях. Ему, например, пришлось сдавать вступительные экзамены в институт, и он сдавал, и сдал как миленький.
А в тот незадавшийся день он стоял перед столом в кабинете Валентина Ивановича и бубнил своё унылое объяснялово: Билибин, русалки, традиция, то-сё… извините, больше не повторится… Хотелось поскорее уйти: до конца урока оставалось минут десять, и в класс можно было не возвращаться – покурить за школой.
– А вот у Репина в картине «Садко» русалки тоже с хвостами, – вдруг заметил директор задумчиво.
– А у Маковского и у Крамского – нет! – запальчиво возразил Стах. – Они, наверное, сначала изучили историю предмета. Врубель – тот скрыл в воде нижнюю часть тела. Может, не был уверен, а может, просто, композиция картины требовала… – Он оборвал себя, подумав, что вот, опять выглядит наглым выскочкой. Добавил только: – Хвостатая нимфа – это, скорее, европейская традиция. Андерсен… и так далее…
Оба они помолчали.
– Тебе клубной библиотеки хватает? – неожиданно спросил Валентин Иванович.
– Нет, – ответил Сташек почти обрадованно. Он был записан и в фабричную, и в железнодорожную. Обе – скудноватые, обе прочитаны вдоль и поперёк, обе стали ему катастрофически малы.
– А что нужно?
– Античную литературу, – быстро проговорил он. – Например, поэму Демокрита «О природе вещей».
К тому времени он уже норовил вместо «художки» взять что-нибудь «более питательное». Демокрита потом использовал для доклада по физике.
Валентин Иванович вырвал из блокнота листок, что-то на нём нацарапал и пустил пальцем по столу. Листок взвился, Стах его обеими руками цапнул.
Это оказалась птица счастья: лёгким отрывистым почерком в двух словах там значилась личная просьба к директору городской педагогической библиотеки (в просторечии – «учительской») – в порядке исключения внести Бугрова Аристарха в список постоянных читателей.
Вот где было раздолье!
Странное и замечательное оказалось книжное святилище, явно не для советских учителей; будто неким тайным указом обобрали академические библиотеки по городам и весям, изъяв всё редкое и ценное.
Добирался Сташек туда пешком: сбегаешь от оврага к центральной площади, пересекаешь её, поворачиваешь направо – за первым же переулком открывался дореволюционный двухэтажный особнячок с кое-где сохранившейся лепниной. По лестнице – каменной, с перилами стёртого дерева – взлетаешь на второй этаж, а там просто: стойка для посетителей, по обе стороны от неё – картотеки, за стойкой – читальный зальчик мест на пятнадцать-двадцать. А вот уже за ним – стеллажи, стеллажи, стеллажи… – улицы и переулки из книжных корешков, ведущие в глубь заповедной страны (а здание – глубокое!). По этим улицам и переулкам Сташек бродил часами.
Здесь хранились подшивки журналов двадцатых годов; в «Интернациональной литературе» Стах обнаружил «Улисса» Джойса. На дом такое не выдавали – читай здесь. И он приходил и читал, вернее, продирался, то и дело зависая в мерцающем мороке длинного дублинского дня.
Там же наткнулся на кумачовое собрание сочинений Ильфа и Петрова, где обрёл город Колоколамск, не включённый в позднейшие собрания вплоть до конца восьмидесятых.
Нашлись и классики римской литературы – те самые «двойные» дореволюционные книги: оригинальный текст на латыни – слева, перевод – справа. Он собирался к мучительному преодолению какой-то неизвестной вершины… и с изрядным удивлением обнаружил, что свободно оперирует многими словами и фразами на латыни, причём «источником» этого вновь оказалась Вера Самойловна. Это её громогласные: «Повтори дважды этот жалкий пассаж, что за «ля́пис оффэнсио́нис»! (Камень преткновения.) Или: «Позорно проскочил эту фразу. Куда ты мчался?! Ну-ка, снова, и «ле́гэ а́ртис»!.. (По всем правилам искусства.) А сколько раз после урока, заварив свой безумный чифирь и намазывая масло на ломти белой булки, она произносила назидательно: «Литтэра́рум ради́цэс ама́рэ, фру́ктус ду́льцэс сунт!» (Корни науки горьки, плоды – сладки.)
