…Кстати, потом – в институте, на зачётах – этот домашний, бренчащий старой медью багаж пословиц и изречений пришёлся весьма кстати.
Библиотекарши – две бывшие учительницы пенсионного возраста – работали посменно. Поначалу он их даже не различал, принимая за сестёр. Обе худые, сутулые, с седыми клубками на затылках, они – ради смеха, не иначе – ещё и путались именем-фамилией. Одну звали Кира Васильевна, у другой фамилия была: Кирова. За глаза обеих так и звали: Кира Кирова. Душевные старушки, повидавшие за свою педагогическую жизнь невероятное множество характеров и судеб, детей они прочитывали мгновенно. Низкий им поклон за то, что с первого же дня, с первого взгляда сквозь очки перестали что-либо рекомендовать «соответственно возрасту» этому бычку-недомерку, просто запустили в закрома – бродить, листать и выбирать. Бодаться с самим собой. Пережёвывать на свободе самостоятельно добытый подножный корм. Со временем так привыкли к нему, что подкармливали буквально: поверить не могли, что он такой худющий «от природы». Всё им казалось, лишний бутерброд может спасти мальчика от голодной смерти.
В этих драгоценных, потаённых странствиях он наткнулся на «Грамматику фантазии» Дж. Родари, трактат о туалетах с древности до наших дней, на «Разговор о стихах» Эткинда. Нашёл и проглотил за два дня «Алхимию слова» Парандовского. Из физики – отыскал Ландау с Китайгородским и книг пять по теории Эйнштейна; обнаружил «Мнимости геометрии» – избежавший «чистки» том Павла Флоренского.
А главное, в свободном доступе там находились неохватные залежи научпопа, причём увлекательного, доступно написанного… Огромный раздел замечательных книг, писанием которых зарабатывали на жизнь «прикрытые для науки» умницы под псевдонимами. Одна из таких, потрясших его, книг оказалась без обложки и без автора; в ней рассказывалось о различиях в домашнем обиходе эллинов и римлян: дом, еда, раб как член семьи; обучение и развлечения… Помнится, потом он долго обдумывал: какими разными они были, греки и римляне, и как же мучительно медленно в человечестве прорастает милосердие!
Глава 6
Колокола
– Смотри-ка, что у меня тут есть… – сказала Вера Самойловна, слегка кивнув в сторону тумбочки, на которой лежала какая-то книга. – Наследство… Эльвира Самойловна оставила, «отчая» моя тёзка. Вчера отмучилась… Просыпаюсь утром, а её уже на каталке увозят. И так резво повезли, с ветерком… Жаль, мы как-то… подружились, столько всего обсудили, поспорили. Представляешь, она оказалась неистовой сталинисткой, антисемиткой, почище Клавы Солдаткиной… В своём роде – «гений чистой красоты». Перед смертью, правда, дрогнула, взялась Евангелие читать. Потрясающий экземпляр: на полном серьёзе уверяла меня, что в нашей стране никогда никаких лагерей не было, что «эти позорные слухи плетут евреи». В общем, хорошо мы время провели… Вот бы и на тот свет под ручку отправиться, веселее как-то…
Её запавшие глаза задумчиво и ясно смотрели на Стаха из-под седых, каких-то встопорщенных, как у Льва Толстого, мужиковатых бровей. Седая щетина на голове, обычно выбритая чуть не под корень, проросла, и на лоб сейчас падал чуб, придававший Вере Самойловне слегка атаманский вид.
Он не успел удивиться тому, что впервые она заговорила о смерти, да так спокойно, обстоятельно, с доброй усмешкой. До того лишь отмахивалась и стремилась скорее «вернуться домой». Домой! Господи-боже-непостижимый: что такое «дом» в случае Веры Самойловны? Ну вот она и прекратила разговоры о скорой выписке и каких-то неотложных делах, поскольку с каждым днём всё яснее становилось – какое дело у неё самое неотложное.
– Знаешь, мне это перемещение представляется такой интересной авантюрой, и не сказать, чтобы нежеланной. Хоть куда-то податься… за пределы круга. В лагерях бывало: отмотал бо́льшую часть срока, годков пятнадцать, – вроде как и на волю рвёшься, и скоро уже, скоро! Но вдруг уже и… неохота. Сидишь и думаешь: на хрена мне эта воля сдалась… Так и у людей, так даже у целых народов бывает… – Она вновь кивнула подбородком на тумбочку с книгой. – Вон, Моисей водил беглых рабов по пустыне, родину им добывал, а они принялись базланить – мол, на хера ж ты нас взбаламутил, из домов вытащил, от привычной пайки… Да. Бывает и у народов. А Библия… Эльвира Самойловна говорила: семейная реликвия, от матери вроде осталась. Ты бы забрал её, Аристарх. Жалко: выбросят как пить дать.
Стах наклонился, потянул с тумбочки небольшой упитанный том, так ладно поместившийся в руке. Обложка твёрдая, тёмно-коричневая, с оттиснутым золотым крестом. «Библiя. Книги Священнаго Писанiя Ветхаго и Новаго Завҍта въ русскомъ переводҍ». Раскрыл, отлистнул несколько тонюсеньких страниц папиросной бумаги: да, старая книга…
– Карманное издание, – пояснила старуха, скосив глаза на книгу в его руках. – И весьма любопытное. Там ведь 1889 год обозначен, верно? У меня в детстве такая же была.
Она помолчала и добавила, глядя не на Стаха, а в потолок:
– Папа ведь крестился, – как Рубинштейн, как многие… Иначе ему бы не видать оркестра как своих ушей… Тогда и жить-то в Питере разрешалось только крещёным… Что интересно: тут перевод не с греческого, а с первоисточника, с иврита и арамейского. Так что Синод на это дело смотрел косо. Если память не изменяет, ради этого издания некий священник-подвижник долго бодался с Синодом.
– Странно, – проговорил Стах, осторожно переворачивая почти прозрачные папиросные листы… – Мне эти ветхозаветные истории всегда казались полной чушью. В какие-то просто невозможно поверить.
– В какие же? – почти безучастно спросила Вера Самойловна.
Он пролистал ещё несколько страниц.
– …В то, например, с какой готовностью Авраам вяжет единственного сына и заносит над ним скотобойный нож – во славу Господа…
– …Но мальчик остался жив, не так ли? Всевышний подсуетился, и дрожащую руку полубезумного отца перехватил в замахе. И с тех пор были запрещены человеческие жертвоприношения. – Она дёрнула головой, казацкий чуб упал на глаза, и Стах наклонился и убрал его набок; на долю секунды показалось, что он не старухе, а ребёнку своему поправил волосы.
– Ты должен осознать величие этого прорыва в сознании, в морали некоего маленького народа, – упрямо чеканя слова, произнесла она. – Ещё и сегодня людей потрошат и коптят во славу очередного господа. А тут… почти четыре тысячи лет назад, в полнейшей кровавой мгле первобытного мира, когда в соседних племенах запросто, как поросёнка, резали первенца, чтобы заложить в фундамент дома – на удачу, – некая кучка людей совершает немыслимый скачок в установлении новой ступени божественного закона… К тому же это метафора, – добавила она усталым голосом.
– …или взять этого Иакова, – продолжал он, как бы не слыша старуху, совсем как прежде, когда непременно возражал ей назло. – Работал за Рахиль семь лет, как вьючный осёл. Сто раз можно было сбежать с девчонкой! А когда отработал, ему всучили сестрицу. Ночью подсунули, и он её послушно покрыл, как овцу, якобы не отличив от сестры. Ни за что не поверю, чтобы в жизни он перепутал ту и эту…
