Вошла медсестра Лидия, стала проверять капельницы на штативах, проговорила громко, задорно:
– Верочка Самолна! Как вы сегодня активно выступаете! И глазки острые. Это внук на вас такое влияние имеет?
– А ты понимаешь, – спросила Баобаб, глядя на Стаха сквозь мельтешащую Лидию, – какая то была древность? Когда наступала ночь, на людей обрушивалась глухая тьма. И если небо в тучах, то вообще полная темень – ни фонаря за окном, ни света фар.
– Прям как у нас в Болымотихе! – весело заметила Лидия. Сменила пакет на штативе и умчалась.
А старуха, кажется, завелась – вот она, сила духа на краю последнего вздоха. У неё даже слабая склеротическая сетка зарозовела на щеках.
– Не будь прямолинейным идиотом! – воскликнула она чуть ли не в ярости. – Включи воображение: окошки – крохотные, затянуты бычьими пузырями; ночью в комнатушке ни зги не видать. Как бы ты различил двух женщин одного роста – на ощупь?
– По запаху! – быстро, почти не думая, выпалил Стах, и горячая волна, как всегда, когда даже в памяти у него вставал одуряющий прохладный запах Дылды, окатила его всего. Он надеялся, что старуха не заметит.
– Сёстры… – медленно возразила она. – Родственные гены… У сестёр кожа излучает схожий запах, порой неотличимый.
– Я бы отличил! – упрямо повторил он.
Вдруг вспомнил Анну, сестрицу Дылды: миниатюрную пепельную блондинку с высоким голосом и манерой произносить слова будто она диктант диктует; вспомнил мелкие черты её лица, бледно-голубые, слишком светлые, слишком быстрые глаза. Ну как можно их спутать: этого пинчера и его Огненную Пацанку – его благоуханную, его рыжую любовь! «Чепуха, – подумал он, – библейский миф, старьё голимое…» И, хмыкнув, добавил:
– Только не говорите, что «всё это случится» со мной. Этого со мной уж точно не случится.
Вера Самойловна промолчала.
* * *
Разумеется, он прекрасно знал Анну, хотя, более взрослая, та всегда существовала над «мелюзгой», якобы не замечая младшую сестру с её вечным «хвостом». Сташек вечерами околачивался в доме на Киселёва, изрисовывал десятки блокнотов, разбрасывая по столу, прикнопливая к обоям, расставляя на полках портреты Дылды – то сидит она, то повернулась и что-то спрашивает, то надвинулась так стремительно, что прядь волос закрыла пол-лица. В восьмом классе (пик его художественных увлечений) к карандашным рисункам добавилась акварель, и вечно на кухонном круглом столе стоял гранёный стакан, внутри которого клубились серо-голубые и красно-золотые вихри, а к краям откинулись две-три кисти.
Разумеется, он прекрасно знал сестру Дылды.
С недавнего времени та училась во Владимире, в том же химико-технологическом техникуме, что когда-то окончила его собственная сестра Светлана. Домой Анна приезжала на выходные раз в две-три недели, время проводила, гуляя в своей компании, на приветствия отзывалась рассеянно.
Иногда, впрочем, она становилась как-то неукротимо общительна. Однажды, когда он зашёл за Дылдой (собирались в кино, а та запаздывала из бассейна), Стаху пришлось перетерпеть странную сцену: внезапный весёлый интерес Анны к бурьяну на его голове, который вечно пёр как на удобрениях, стриги его не стриги…
«Боже, вот это ку-у-удри! – приговаривала Анна, запустив в его волосы обе руки, будто надеясь выловить там рыбку. – Ита-алия! О Сор-р-р-енто! О со-о-оло ми-ио!..» Тянулась на цыпочках – игривая, миниатюрная, – шевеля всеми пальцами в его несчастной гриве (это было как нашествие бешеных тараканов!), а он стоял в прихожей – одеревенелый, опустив глаза в пол, слегка уклоняясь от её оживлённых ручек; молча молился, чтобы явилась Дылда и спасла его от этой пытки.
Как-то оказался с ней в одном вагоне электрички, но не подошёл – так только, издали кивнул (она полоснула по нему своими холодными, как у хаски, голубыми глазами); и чтобы не устремилась через весь вагон с ним общаться, достал из рюкзака книгу и демонстративно в неё уткнулся.
Ещё ему ужасно не нравилось, когда Анна принималась обкатывать на младшей сестре своё невеликое остроумие. То «Эйфелевой башней» назовёт, то пренебрежительно окликнет: «Эй, рыжий-конопатый!»
А не ревность ли это? – однажды пришло в голову. Не ревнует ли Анна папку к его любимице? И поправил себя: кстати, не папку, а отчима.
Конечно, дядя Петя Аню воспитал, другого отца она и не знала, а он никогда не позволил бы хоть в чём-нибудь обделить кого-то из детей в пользу другого. Но… родное его отцовство, так ярко явленное в рыжей масти, и тщательно скрываемую нежность к младшей дочери Анна, конечно, не могла не чувствовать.
Вновь случилось встретиться однажды осенью, когда на выходные Стах с Дылдой решили махнуть во Владимир и Суздаль.
– Папка отпускает, только если остановимся у сеструхи, – потупившись, сообщила Дылда, и Стах весело подумал: «Эх, папка! Хороший ты мужик, но наи-и-вный… Нет, своих дочерей я буду пасти как овчара…»
(Почему-то, представляя будущих детей, он думал о дочерях. Две дочери. Нет, три! Три длинноногие дочери, домашний цветник огненно-рыжих пушистых затылков… У всех – золотые спиральки надо лбом, глаза горячие-пчелиные; и все языкатые, упёртые, умопомрачительные, – как мать!)
– Ладно, – сказал покладисто. – У сеструхи так у сеструхи.
Автобус на Владимир отходил в 6 утра, дороги часа два, ничего интересного, кроме названия деревень: Лихая Пожня, к примеру. Однажды Стах добирался до Владимира на попутке, и водитель, местный вдохновенный краевед, объяснял: здесь когда-то парни пошли стенка на стенку и знатно друг друга покромсали, «жатва» вышла лихая, отсюда и название… Указатели мелькали, будто соревнуясь в забавных именах: Чудиново. Коурково. Пожарницы…
– Смотри, прямо Шекспир, – сказала Дылда, кивнув на указатель: Лес Шермана. А дальше наперегонки восклицали, кто первым углядит:
– Дворики!
– Лемешки!
– Пенкино!
Весь день – а он был пасмурным, но мягким и рассеянным – шлялись по улицам, толклись в местном соборе, где Андрей Тарковский снимал эпизод с мечущимися лошадьми, рассматривали фрески Андрея Рублёва, и Стах разглагольствовал о живописных слоях, а Дылда, будучи в насмешливом настроении, поддевала его на каждом слове.
Поссорились, помирились… Минут сорок целовались в телефонной будке, пока цветистым матерным залпом их оттуда не выкурил бородатый дядька с чёрной тубой в руках (Стах уважительно заметил: «Архитектор!»).
Потом обедали пельменями в уютном подвальчике, оформленном под хохлому, отдыхали в скверике (Дылда легла на скамью, водрузила длинные ноги поперёк его колен и указательным пальцем очерчивала облака, всякий раз находя в них новые фигуры: «…а это похоже на морду Тенёлкиной, когда она клянчит списать… А вон то, смотри: пёс несётся к воде…»)… Все они, эти фигуристые облака, проплывали в её блестящих глазах, а ветер то и дело швырял ей на лоб рыжую прядь…
