…Когда раздался дробный стук в дверь, он вздрогнул так, что из рук его вывалилась на пол очередная картонная коробка. Несколько мгновений оцепенело сидел на табурете – с колотящимся сердцем, не в силах подняться.
За тёмным окном, как в детстве, вились снежные фигуры, тряся головой и рукавами, и в щели, которые они с мамой безуспешно из года в год пытались законопатить, засвистывал кто-то щербатый и косоротый.
Снаружи постучали громче, нетерпеливей… Он встал и открыл.
На крыльце, объятая снежным парусом, с лыжами в руках стояла Дылда – в меховой заснеженной шапочке, в тёплой куртке и лыжных штанах, в лыжных ботинках. И на Стаха от неё хлынул такой поток снежного света, что он даже зажмурился и захлебнулся – от морозного скола в лёгких, от сердцебиения, от пережитого потрясения… – молча привалившись к косяку.
– Так что, – спросила она… – мне не место в твоём горе?
Он замычал, шагнул к ней и обнял – холодную, снежно-колючую. И – обмяк. Она обхватила его за плечи, сноровисто заталкивая в дом, одновременно занося свои лыжи; захлопнула дверь, быстро освободилась от куртки, шапки, ботинок… Распрямилась и с силой обняла его, прижалась к лицу ледяной щекой и ледяными губами, что-то горячо бормотала в ухо…
– Надя… – прошептал он… – Надя…
И тут вот впервые заплакал… Будто лопнул нарыв в груди и боль наконец хлынула горлом, носом, слезами… Минувшие ночь и день: нескончаемая дорога домой, смертные мамины часы, муторная поездка в Южу и такой же муторный и стократ мучительный – после разговора с Натальей – путь назад исторгались из него не то стыдным лающим плачем, не то хриплым чаячьим хохотом. Он рыдал так, как не мог бы представить себе никогда, разве что в малом детстве от какой-то невыносимой обиды. Замечательно бурно рыдал, выкашливая, выхрипывая, вымывая отчаяние, разрывая все узлы и путы внутри…
Надежда оставила его, молча ушла в кухню, грохнула на плиту чайник, стала возиться с заваркой… И это звяканье чашек и треньканье ложек, и пыхтенье пара уняли его внезапную истерику быстрее, чем сочувственный лепет.
Ему, только что извергнувшему из себя весь гной и всю тухлую речную тину недавних событий, чудилось, что вот он снова плыл и тонул, скрученный безжалостным капканом душевной судороги, и снова Дылда ринулась, подхватила, властно поволокла, чуть не вывернув голову, вынося его на себе… Впервые он ощутил её присутствие не как будоражащий жар во всём теле, а как спасительную, благодатную родную силу. Мельком подумал: наверное, это и есть – настоящая любовь, вот это, а не набат пульса промеж ног.
Потом долго сидели на краю маминой кровати, тесно обнявшись, по очереди прихлёбывали чай из одной чашки, говорили, говорили… Он всё рассказал про маму, всю новую дикую свою историю – бестолково, по-детски заикаясь, перебивая себя, повышая голос, когда ему казалось, что он неубедителен или снова расплачется; будто не её убеждал, а себя. Не стыдился выглядеть перед ней покинутым сыном, покинутым, потерянным, преданным человеком в теснинах неизвестных корней. Неизвестной, ненужной ему, не просимой крови… И Дылда яростно возражала ему, и тоже повышала голос: никто не виноват, поимей жалость ко всем, ты ещё жизни не нюхал, судить не имеешь права… Сидели так, пока не стали стихать их голоса и прерываться реплики, пока наконец не заснули оба, как были – в одежде, поперёк кровати, свернувшись кренделем, лбами друг в друга. Снаружи в это время весь сад гудел и гнулся под снежной свистопляской, но к утру ветер стих, снег унялся, и хрусткую морозную тишину пробуравливали только железнодорожные шумы и хрип матюгальников.
Под утро она спохватилась (она теперь привыкла просыпаться рано), тихо разняла его руки, поднялась и, бесшумно выскользнув на крыльцо, стала торопливо надевать лыжи. Надо было скорее добираться домой, папку умывать-прибирать-кормить. По утрам он соглашался чего-то поесть. Наверняка уже просыпается…
Снег лежал ровный, толстый, буран унялся, – бежать будет даже приятно: пересечь пакгауз, поле, потом Свистихино, а там уже парк и Комзяки. Ну и дальше – по краю оврага. По краю оврага…
Глава 3
Жуковского, пятнадцать
И всё же по возвращении в Питер недели три ещё, мысленно твердя «Жуковского, пятнадцать», Стах не решался туда нагрянуть. Его родная бабушка Дора вполне могла жить-себе-поживать; говорят же, что у людей, прошедших лагеря, крепкая закваска. Ей – так он прикинул – могло быть за восемьдесят. И вполне вероятно, что мозги у неё на месте. Он по «скорой» навидался такого старичья: с высоким давлением, чуть ли не в диабетической коме, одной ногой в могиле… они командовали с носилок – как ловчее вдвигать их в машину.
В общем, думал, крутил так и сяк… выстраивал диалог: что он скажет, что, предположительно, ответит она. Интересно, думал, обнимут ли они друг друга? Пожалуй, трусил. Да что там: сильно бздел, ощущая внутреннюю дрожь при одной лишь мысли о встрече: с одной стороны – жгучее желание обрести настоящее-кровное, – родная бабушка всё же, не хухры-мухры. С другой стороны…
Другая сторона всяко-разно торчала из всех его доводов. С чего ты взял, бесстыжая твоя рожа, спрашивала эта другая сторона, что баба Валя, сотни раз подтиравшая твою детскую жопку, – тебе не родная? Или яснее ясного вдруг представлял: если Дора жива и в своём уме, если она ещё человек… то, как ни крути, он несёт ей весть о смерти дочери, и никуда от этого не деться, и для старухи это – не новогодний подарок.
Но желание узнать, ощутить… заглянуть в другую пьесу… Выцыганить из жизни второй шанс…
Да чем тебе первый-то не годится? – тут же спрашивал себя с издёвкой, и не знал, что на это сказать. А чувствовал вот что: стрелка его внутреннего компаса сбилась и мечется-дрожит. Не проходило дня… да что там – часа не проходило! – чтобы его мысли снова и снова не возвращались к трагедии погибших, посаженных, измордованных и загубленных неизвестных родственников; кровных, понимаешь ли, родственников!.. Вообще, это новое, обрушившееся на него чувство буквально сводило с ума. Ночами он лежал, прислушиваясь к току собственной крови, и ему казалось, что это уже другая кровь, что он превращается в какого-нибудь Вадим Вадимыча, или даже в Вэлвеле, и отныне судьба его – примётывать пальто и платья, и отбегать, и пританцовывать… А даже если и не примётывать! Всё равно: пританцовывать.
Хотел ли он этого? Готов ли был преобразиться в иное существо – а он точно знал: хочешь не хочешь, придётся преобразиться. Так кто он – Бугров? Бугеро-Бугерини? Граевский? Ё-моё, кто ещё свалится на единственную привычно-личную его голову?!
Наконец в воскресенье отговорился от дежурства на «скорой», отложил конспекты, с утра побрился, натянул нарядный свитер, брюки, самолично отглаженные на общежитской кухне… За последние месяцы он прикупил кой-чего из шмоток, а Дылде купил настоящую дамскую сумочку из красного кожзаменителя с псевдозолотым замочком. (Когда выбирал, подумал: опять – цыганское золото.)
Короче, собрался и пошёл.
