(Тут самое время заметить, что татарин Гинзбург физически был таким здоровым, таким, в сущности, бугаём был, что его фантастическая выживаемость в лагерях не казалась Стаху необъяснимой. Достаточно сказать, забегая вперёд, что за пять минут до смерти Зови-меня-Гинзбург рукой закрутил на стиральной машине шайбу шланга так, что потом внук его Горик раскручивал её плоскогубцами. А Горик, между прочим, был мастером спорта по вольной борьбе.)
Словом, в побегах из лагерей удача напрочь его оставила. Вернее, наподдав ласковой ногой под зад, сначала отпускала его восвояси, после чего, будто забавляясь, накидывала удавку на шею и волокла назад. Каждый раз, выловив в лесах, его отправляли всё дальше, пока наконец он не очутился в лагере где-то на Украине, откуда уже его угнали в Германию.
Там он работал батраком на фермах, и тоже успешно сбегал, выдавая себя уже не за татарина, а – в зависимости от местностей, где оказывался, – то за баварца, то за саксонца. Время от времени предпринимал радикальные шаги по пресечению «этой комедии». Например, вешался. Но тоже – неудачно: видимо, в Германии, терпящей к тому времени одно поражение за другим, в негодность приходила не только военная машина тысячелетнего рейха, но и обычные верёвки, сгнившие за зиму в сарае.
Освободили его американцы.
В принципе, он мог бы уехать в Америку, но решил вернуться в Советский Союз.
Когда, много лет спустя, Стах задумывался – был ли Зови-меня-Гинзбург умным человеком, он всегда спотыкался об этот поступок. Спрашивал у внука его, Горика, Горация Гинзбурга, начальника диспетчерской связи аэропорта Бен-Гурион: зачем дед вернулся, что за помешательство? Гораций говорил: заскучал по бабушке. Пойми: она ведь понятия не имела, что дед не погиб на «Невском пятачке», а жив-здоров и мускулы нарастил чугунные, в работе-то на свежем немецком воздухе. Зато потом ей тоже было куда прогуляться, потому что, когда дед вернулся, он, не попав домой, прямиком отправился в лагерь под Нижний Тагил («у нас пленных нет, у нас только предатели»), – где и стал успешно подыхать по-настоящему, ибо советские лагеря были покруче немецких, этого он не учёл.
Убивали его там много раз – из-за склочного характера. Живот, плечи, горло его пересекали разной плотности и длины канатные, нитяные и даже кружевные шрамы. А спустя три года принялся он подыхать уже всерьёз, не желая вновь «ломать комедию»: то есть попросту отказывался от пайки, надеясь заморить себя до смерти – наконец. Когда его уже переправили в лагерный медпункт помирать культурно (тяжёлый человек, мусульманин, пищу нашу не принимает, перевоспитанию не поддаётся) – на него там наткнулась – кто бы мог подумать? – Верочка Бадаат, старинная подружка и кузина его жены Бетти. Верочка досиживала свой второй срок, у начальства пользовалась авторитетом и потому третий год кантовалась в придурках в лагерной больничке. Увидев доходягу-зэка, поразительно похожего на Моисея Гинзбурга, она застыла над анкетой Мусы Алиевича Бакшеева, размышляя, как быть.
Она-то и попросила «вольняшку»-доктора дать телеграмму своей кузине Бетти, из которой та выяснила, что муж её Моисей жив, с чем и стала собираться в дорогу. Далее сведения туманно расплываются, являя какие-то загадочные мизансцены при вечернем, а то и ночном освещении. То, что Мусу Бакшеева Верочка возродила к жизни, подкормила, встряхнула – это понятно, а вот каким преступным путём и в виде какого трупа удалось его выкупить и вывести (или вынести?) за ворота лагеря – тем самым увенчав победой последний побег легендарного беглеца, – так и повисло в воздухе, и ни за какие коврижки Зови-меня-Гинзбург не отзывался на въедливые вопросы.
Интересно, кого он – в наши-то дни – боялся подставить!
Потом уже, после реабилитации, ему присылали какие-то медали – как и положено человеку его возраста. Он отрывал их от планки и бросал в алюминиевую проржавелую банку. Вообще, был жутким мизантропом: совсем уже в старости месяцами жил на даче, что на станции Дунай, целыми днями сидя в душегрейке и по старой советской привычке слушая вражьи голоса: «Голос Америки», Би-би-си, «Немецкую волну». После каждого репортажа говорил удовлетворённо: «Пусть гои горят в аду». Между прочим, в старости оставался абсолютно здоров, но выглядел абсолютно чокнутым; даже близкие родственники – брат Лазарь, сын, невестка и внук – считали его неуправляемым и опасным.
На даче у него на столе всегда лежал топор. В огороде росла грядка с маками (невестка Рива любила красные цветочки), и потому ночами время от времени туда наведывались соседские парни. Однажды ночью, услышав на огороде какую-то возню, Зови-меня-Гинзбург, прихватив топор, вышел к гостям. Внук его Горик, в то время двенадцатилетний призёр физических олимпиад города Ленинграда, мирно спавший до сей минуты, был разбужен воплями, стонами и визгом за окнами. «Я лежал и трясся, – рассказывал он Стаху лет двадцать спустя, – ко всему готовый, понимаешь? Совершенно ко всему. Но минуты через три дед вернулся, положил топор на стол – не окровавленный, это я с облегчением отметил, видимо, бил топорищем по затылкам, – сел и продолжал слушать «голоса». Я приподнял голову с подушки и робко спросил: «Кто там был?» Дед, не оборачиваясь, легко ответил: «Ерунда, гопота балует, спи… Пусть гои горят в аду».
Свою военную историю Зови-меня-Гинзбург рассказывал Стаху по-своему: скачками, отрывистым рявканьем, скрипучим кашлем, харканьем… сплошными недоговорками… Почему вообще въехал в тему? От ошеломления: буквально онемел, узнав, что Стах не только знаком с Верой Самойловной Бадаат, но и, можно сказать, вырос под её чутким приглядом.
– Хватит вопросов, колючка в жопе, – наконец буркнул Зови-меня-Гинзбург.
– Ладно, – согласился Стах, нехотя закрывая тетрадь. – Последний – можно?
– Ха.
– Что за пищеблок номер два?
– А, ну это – херня, – с облегчением отозвался Зови-меня-Гинзбург, – это просто. Фабрика-кухня, слыхал такое? Исторический факт. Первая была – на Невской заставе…
– Пищеблок номер два?
– Ну… Бетти там технологом работала. Начало тридцатых, карточная система… нормальной еды – днём с огнём. Точно как сейчас… Что жрали тогда! Как китайцы – ВСЁ. Бетти придумывала полуфабрикаты из… ты не поверишь…
– …птичьего говна?
– Вроде того: одуванчики, соя… иногда мясо – тюленье. Ну и тюльку шарашила в разной кондиции. Тюльку и хамсу.
Он пожевал принесённое Стахом из булочной «арахисовое кольцо», выждал ещё минут пять, будто вслушивался – в ощущения или воспоминания. И сказал:
– Знаешь, было вкусно…
Глава 5
Разлив
Обычная коммуналка была, в Питере таких – тысячи, и описаны все сотни раз и в разных жанрах: трагедиях, драмах, романтических и лирических пьесах, особенно в советских комедиях, хотя, казалось бы, ничего забавного жизнь в стадном загоне навеять не может. Обстановочку тоже особо не разнообразишь: коридоры и комнаты оклеены засаленными обоями неопределённого цвета, зато ванная и уборная раз и навсегда исполнены в классическом тёмно-зелёном. В уборной на стенке – четыре штырька для бумаги, у каждого – свой. Стах переехал и вбил пятый, во избежание недоразумений.
