– Мы – венчанные?
– Похоже, так…
– Мы – венчанные… Когда мы были маленькими, я мечтала, что ты встанешь на колени и скажешь: «Графиня…» – голос её оборвался, она засмеялась, заплакала.
Он встал, опустился на колени… Богомазы за столом у дальней стены умолкли и уставились на них.
– Графиня… – сказал Аристарх. – Позвольте пригласить вас в увлекательное свадебное путешествие.
– Господи, сейчас же поднимись, куда это?
– Увидишь…
Однажды они уже катались в разлив. Выпросили на пристани лодку на часик, – под честное слово, «в память о Семёне Аристархыче».
Маршрут там незамысловатый: пересекли затон, обогнули драгу, рассевшуюся в воде, как неутешная вдова… и оказались в низине, куда с Фатьяновской поляны сбегает белая дружная стая берёз. Их-то и затопляет Клязьма. Деревья стоят по колено в разливе, их рукописные тела покрыты странными письменами, а по воде стелется сизоватая дымка, и ты отодвигаешь её веслом, тревожа чёрно-белую графику отражений.
День уже засиял нестерпимым блеском апрельских небес – ярко синих, с полновесными кляксами жирных белил; перекликаясь с берёзовыми стволами внизу, те отражались в воде, и тоже колыхались от движения лодки, и непонятно было: где небо, где вода, где деревья, а где их опрокинутые в воду стволы…
…Отталкиваясь шестом, Аристарх направлял лодку между берёз, поминутно переводя взгляд на сидящую впереди рыжеволосую девочку, Огненную Пацанку из Рябинового клина. Это была… его жена!
В длинном чёрном пальто, накинутом на плечи, она была очень тиха, и очень счастлива. Тишина этого счастья выплеснулась далеко вокруг весенним разливом Клязьмы; она стояла меж белых стволов и всё длилась, и необъятно простиралась вдаль, заключая целый мир в гигантскую капсулу светлого покоя.
С самого утра в его голове неуёмный английский рожок усердно выпевал «Мелодию» Глюка, лишь на время венчания уступив голосовому набату священника. И направляя лодку меж белых стволов, он думал о том, что сегодня вывел свою Эвридику из гиблой пещеры Аида, а скоро, очень скоро вернётся, и заберёт её с собой навсегда…
– Ой, смотри! – сказала она, взмахнув рукой. Он поднял голову.
На толстых скрученных верёвках висели над неподвижной водой самодельные качели: простая автомобильная шина, привязанная к двум старым берёзам.
– Подкати-ка, – велела Дылда.
Он подвёл лодку ближе… Скинув пальто, она схватилась обеими руками за верёвки, вскарабкалась на шину, уселась на ней, как на плоту… и всем телом по-девчоночьи нырнула, послав качели вперёд; откинулась и с силой выбросила перед собой прямые ноги, так что они просвистели над головой Стаха. Он засмеялся и отпрянул, подавшись с лодкой назад.
Она раскачивалась всё сильнее, то поджимая ноги над самой водой, то с силой их выпрямляя, когда шина летела вверх.
– Побереги-и-ись!!!
Выше, выше… ещё, ещё!!!
– Смотри, не улети! – крикнул он, любуясь, как вспархивает подол платья, обнажая ноги, как ликует она, взмывая меж двух высоких матёрых берёз, сверху глядя на воду, на деревья, на лодку, на макушку любимого… мужа? Му-жа!!! Мужа!!! Му-у-у-ужа!!! – как кружатся вокруг белые стволы и вместе с ними кружатся в воде облака и деревья, и чёрная на фоне этой белизны автомобильная шина, и длинные ноги с взлетающим подолом платья…
Её грудь распирало от вопля, запертого внутри, и больше всего на свете ей хотелось выпустить этот вопль наружу; а может, самой вылететь из клетки тела и петлять-метаться меж берёз, взлететь к пышным сметанным облакам, раствориться там без следа. Она дышала рывками, жадно хватая раскрытыми губами холодный воздух апреля, половодья, грядущей весны и грядущего долгого лета, – взлетая всё выше, заглядывая всё дальше и всё-таки не в силах разглядеть дальних берегов своего счастья. Как громадна жизнь!
Как громадна жизнь…
На следующее утро Стах вернулся в Питер.
* * *
Про венчание она рассказала только Анне, сестре. Да и той бы не сказала. Но огромное, разбухшее в горле, в груди, событие горячей лавой грозило выплеснуться за пределы её существа. Она была исполнена огромной тайной силы: благословением. Над ней витало старинное, вычитанное где-то: «Благословенна ты в женах» – и всё, что она делала, казалось ей несравнимо более значительным, более тайным, чем всё то же, что делали окружающие.
С детства прилежная, даже истовая ученица, она на уроках – любимое учительское присловье: «витала в облаках». Иногда, не в силах высидеть лишних полчаса среди соучеников, среди этих беспечных детей, она закрывала глаза и тайным шёпотом говорила себе: «я – венчана!» – и это помогало.
Нет, конечно: её память, накопленные знания, умение в устном ответе у доски выигрышно подать материал – держали на плаву; а привычка первой вылетать с ответом срабатывала почти автоматически. Для неё по-прежнему не существовало отметки ниже пятёрки. Но то и дело мыслями она уносилась туда, где под святыми венцами они стояли с Аристархом, словно навеки воздвигнутые, и она чувствовала дрожащий жар, исходящий от его руки, державшей венчальную свечу.
Ежедневно она делала всё, что от неё требовала жизнь: поднимала, мыла, переодевала и кормила папку, делала укол, убегала в школу, высиживала там несколько уроков и мчалась домой, переодевала, кормила, делала укол… – и всё это время над ней продолжало сиять благословение. Она была венчана! Она плыла под венцом – навеки, в свет, в радость, в такую любовь, какой ещё не было – ни у кого прежде! И с каждым днём впечатление, произведённое на неё обрядом – словами, проговорёнными-пропетыми священником, движениями его суховатых рук, – не притуплялось, не укладывалось в свершённое, не отдалялось в днях и неделях… а как бы длилось и росло, оставаясь всё время свершающимся.
Когда ей уже хотелось хватать за рукава прохожих на остановке, она не выдержала и рассказала о венчании Анне.
Та как раз приехала на воскресенье – помочь. Очень себя за то уважала. И хотя так и не прикоснулась к папке и даже выходила из комнаты, когда Надежда мыла его и переодевала («чтобы не смущать»), считала, что пожертвовала воскресным днём… Ну что ж. Так и поступает хорошая дочь.
Тут она и выслушала на кухне новость.
– Ха! – сказала. – Обалдеть! Какой решительный мальчик! И что папка – прямо так покорно и отдал свою драгоценную девочку?
– Почему «покорно»? Он понял… он всей душой принял и благословил – перед иконой.
Анна расхохоталась:
– Доску снимали? Ты пыль хоть вытерла? Ну, вы рома-а-антики, ой, не могу! Романтики – все как один, включая папку. А он, бедный… Нет, я понимаю, – продолжала она, понимающе улыбаясь: – Перед концом каждый себе вымаливает… пощаду. Представляю, как он радовался: такой случай – благословить двух мальков под святыми, можно сказать, знамёнами…
