Надежда вспыхнула:
– Как ты всё умеешь!..
– …обосрать, – та опять засмеялась, довольно подмигнула: – Ну, скажи уже полным текстом, не стесняйся, я тебя только поддержу: да, я – циничная сука. Ладно! Шучу… – Подошла, обняла сестру за шею, развернула к себе и смачно поцеловала в губы. – Поз-драв-ляю! Я-то думала, мы с Ромочкой будем первыми… По старшинству.
Отклонилась, оглядела сестру оценивающим взглядом своих сквозистых глаз:
– Ну, рассказывай: вы, надеюсь, уже трахались? Надеюсь, не сунулись под венец святыми мощами…
Надежда отшатнулась и залилась пунцовой волной.
– Разве об этом говорят! – укоризненно пробормотала она.
Анна снова расхохоталась:
– Ой, я умираю с этими несовершеннолетними! Ещё как говорят! Говорят обо всём на свете, обсуждают подробности, советуются – дурочка ты моя просветлённая. Ну, расскажи, расскажи: как он в этом деле, твой неприкасаемый Аристарх, как его погремушка, всё ли на месте, не нужна ли инспекция более опытных товарищей…
– Прекрати! – вскрикнула та, раздосадованная и рассерженная. Её огорчила реакция сестры.
Анна вообще приехала какая-то… кислая. Язвительная. За обедом проговорилась, что защита диссертации её жениха отодвинулась, так что со свадьбой, видимо, придётся подождать ещё с полгода. Добавила, усмехнувшись: «Это только вы, бедные студенты-школьники, рвётесь под венец на голом энтузиазме. Серьёзные люди, вроде Ромочки, всегда готовят экономическую базу. К тому же…»
…к тому же, криво усмехнувшись, добавила она, сейчас уже неясно – так ли ей хочется жить с его родителями. Отец ещё ничего – угрюмый, занятой, большой начальник… фиг с ним, уходит рано, приходит поздно. А вот мать – та ещё великосветская зараза.
– Ты же говорила – приятные люди…
– Люди, моя святая сестренция, приятны только на расстоянии, – особенно если это родители мужа. Повезло тебе, что Аристарх – сирота.
Она и уехала наутро в понедельник такая же кислая, но будто притихшая, озадаченная… и, показалось Надежде, более мрачная, чем прежде.
Перед экзаменами Надежда, как мама любила говорить, «подсобралась», – хотя папка слабел всё больше и уже требовал постоянного её присутствия. Ночи теперь все были рваными-баламутными: с малейшим его стоном она вскакивала, а спала теперь рядом, на раскладушке… Но её характер «честолюбицы» не давал расслабиться, не позволял ни малейшей поблажки: кольцо у меня может быть цыганским, думала она, а вот медаль должна быть золотой.
Через неделю начинались экзамены…
Аристарх звонил чуть не каждый день, но совсем иначе теперь заканчивал разговор; даже голос у него изменился, и говорил он взахлёб, неостановимо, горячо… – будто то, что свершилось, в чём они открылись перед отцом и были им благословлены, как-то освободило его душу, успокоило, отпустило его тревогу.
В один из этих дней, переодевая утром папку, она вдруг замерла от подкатившей к горлу тошноты. Это было неожиданно и – неприятно. Да, за последние две недели папка сильно ослабел, лежал в забытьи и уже не просил утку, так что по утрам необходимо было самой подложить утку и ждать… Если дожидалась, считала день удачным. Если нет… ну что ж, обтирала, мыла, переодевала в чистое, замачивала бельё и простыни в марганцовке и соде, стирала бурым хозяйственным мылом – мама учила, что оно лучше всего отстирывает пятна… Никогда, никогда не воротила нос, не морщилась, не проклинала свою долю – это же папка! «Это же папка! – укоризненно сказала себе, своему взбунтовавшемуся нутру. – Подсоберись!»
Но на другое утро приступ тошноты повторился (и без всякой причины, удивлённо отметила она)… И затем уже каждый день, открыв глаза, она пересиливала эту неприятную волну, прежде чем подняться.
На вторую неделю утром её буквально подбросил рвотный спазм – она едва добежала до туалета. Умывшись и прополоскав рот, подняла голову к зеркалу и взглянула наконец себе в глаза, расширенные от страха и тоски. Боже мой, подумала, боже мой… что я наделала! Что. Мы. Наделали…
Тут и вспомнилась ночь после венчания, как еле дождались её, высидели у папкиной кровати, как разом выдохнули, когда он смежил веки… Как на цыпочках ринулись за дверь, где прямо в коридоре он принялся стаскивать с неё кофту… И как потом уже, после-после… она всполохнулась, вздрогнула, обеими руками сжав его плечи, с тревогой спросила:
– А ты ведь забыл… эту штуку. Эту дрянь резиновую…
И он тоже замер, помедлил… Сгрёб её в охапку и выдохнул в ухо:
– Плевать! Ты ведь моя жена.
Ничего-ничего, уверяла она себя. Ну случилось, ну рано, некстати… Всё равно – не катастрофа. Нужно перетерпеть (будто беременность и рождение ребёнка были чем-то вроде болезни). Про ребёнка она вообще не думала – это было так ново, так странно, так пока им не ко времени… Среди мощного потока разных неотменимых событий и дел (экзамены! папка! ежедневные утомительные сражения с бытом) – она откладывала обдумывание происшествия… Он же… в смысле, малыш… он же не сразу появится?.. Есть ещё время, да? К тому же в этих делах… разное случается. И подумав этими словами, тут же суеверно спохватывалась: «Господи, прости-прости, я не то хотела! Пусть он будет!.. Пусть он будет, конечно, уж если так вышло! Просто…»
…просто она совсем не представляла себе этого ребёнка. Конечно, он замечательный – будет, будет? Похожий на неё или на Аристарха. Пока от него только тошнило, так что даже учительница математики, остановив её вчера в коридоре, сказала:
– Надя, ну ты уж себя так не мучай. Не зарывайся так в учебники. Тебе-то волноваться нечего. Погуляй на свежем воздухе, я смотрю, ты бледная такая…
Говорить Аристарху по телефону про новость она категорически не хотела – ей нужны были его глаза: посмотреть, как воспримет. Огорчится? А может, наоборот, – обрадуется? Добился же своего: «Я хочу в тебе поселиться!» – жарким шёпотом. Вот и поселился…
Почти каждый вечер говорила с ним по телефону – аккуратно, на разные темы, некстати умолкая: пересиливала тошноту… Пыталась казаться бодрой:
– Ты прогуляешь меня по Невскому… в первый же день?
– По Невскому гуляют только лохи, – хмыкал он. – Настоящая шпана знает места получше. А знаешь, что такое «лох»? Это «лосось» по-фински. Прёт на нерест, как я – к тебе, ни черта не видит, хватай его, кто хошь… Лёгкая добыча, короче: лох.
– А где ты гуляешь?
– Я, в основном, в анатомичке. А люди, – коллега Квинт, например, гуляет своих девочек вдоль Фонтанки и Мойки…
– …там, где Чижик-Пыжик?
– …там где у него несколько тайных мест, где на заинтересованную барышню удобно напасть… Кстати, «чижиками» звали студентов-правоведов. У них такие шинели были, жёлто-зелёные… А мы с тобой «на крышу» пойдём, это сейчас модно… Там сидят, выпивают, стихи читают… всю ночь. И виды обалденные. Правда, жильцы в подъезде уже полностью озверели.
