– Хорошо, – вздохнул он и принял из руки её чемодан – не тяжёлый. – Предлагаю начать с Эрмитажа.
– Ну, не вздыхай так трагично! – засмеялась она. – Понимаю, сейчас ты предпочёл бы вместо меня вести в Эрмитаж кое-кого другого. Но и я не такое уж наказание!
Он разозлился и промолчал: не на того напала. Он не кинется её разуверять. Да: он не куртуазный, он хам, и – да: она на фиг ему не нужна.
Но часа через полтора, когда они прошли уже немалое количество залов, когда разговорились и даже в чём-то сошлись (конечно же, Ван Гог: «Хижины», «Прогулка в Арле»… этот свет, эти жёлтые, синие, эта луна над полем…), – настроение его стало меняться. Выяснилось, что многие имена Анне знакомы, и она увлеклась, была серьёзна, искренне восхищена. «Смотри, поверхность холста вскипает, будто каша булькает». А что, – подумал, – очень точно сказано! И Стах, который всегда забывал о времени, когда попадал в Эрмитаж, вдохновился, увлёкся, стал сравнивать и разбирать… Тоже разговорился.
Зачем-то – сдуру, наверное? – привёл её к Родену. Любил стоять перед «Амуром и Психеей» – казалось, эти двое так похожи на него с Дылдой: тот самый миг… когда заносишь колено, опираясь на локоть… Дурак, держал бы при себе свои драгоценные тайные радости.
– Выразительно, – проговорила Анна, скользнув по скульптуре взглядом. – Хотя очень натуралистично.
Она вела себя вполне корректно, ни к чему он не мог придраться. Почему же тогда его колотило и корёжило рядом с ней? Что с тобой происходит, спрашивал себя, чуть ли не в бешенстве. Ну приехала… ну может человек приехать в Питер: белые ночи, то, сё?.. И обратиться за помощью к родственнику может… В чём же дело? Чего тебя так трясёт?!
И только в гардеробе, помогая ей надеть этот летучий плащ, вдруг понял: запах! Вот он: родственный запах сестёр! От плаща Анны, от лёгкого шарфика, от руки, под которую он её подхватил, когда она споткнулась перед дверью в зал Родена, всякий раз до него доплёскивало волной неповторимого запаха Дылды… моей Дылды… И всякий раз он бесился до смешного, готовый обвинить её сестру в плагиате… Его тонкое чувствилище, его чуткое обоняние, с детства привыкшее плыть в родном запахе любимого существа, ежесекундно сбивалось, кружило, входило в штопор, обескураженно зависая в пустоте, в подмене жеста, слова, взгляда – всего облика!.. Нет, он не готов был находиться в поле этого запаха рядом с совсем другим его источником!
(Да-да, мудрая моя Вера Самойловна, я помню: «И всё это произойдёт с тобой». Старая добрая Библия, проклятая матрица, чёртов Солярис: одни и те же, бесконечно возрождающиеся истории. Тьма веков, объятия на ощупь, судьбоносные подмены… Нет уж: мы живём в другое время, и с освещением у нас полный порядок!)
Они так долго бродили по Эрмитажу, что для Русского музея уже не осталось сил. Да и припозднились порядочно. И потому просто погуляли по центру – прошли часть Невского, вышли на Дворцовую, на Неву… День выдался прохладным, но не хмурым, и призрачное небо цвета тусклого жемчуга разлилось, как по заказу, над крышами, мостами, конями и всадниками, демонстрируя то самое, сотни раз описанное «смутное очарование белой ночи»… Надо признать: жемчужный плащ Анны, её воздушный шарфик, её бесплотные глаза удивительно шли этому питерскому антуражу.
Он вспомнил, что дома-то жрать, как обычно, нечего, а в магазинах – шаром покати. Чем гостью питать будем? С «кулинариями» ныне всё обстояло паршиво, как и со всем остальным. В знаменитой «кулинарии» Елисеевского иногда всплывали печёночный паштет или рубленая селёдка, но эти деликатесы обычно выкидывали с утра, очередь лепилась мгновенно в монолитную шеренгу, кружила вокруг прилавков… Куда ж податься за куском хлеба? Гастроном на Миллионной, на углу Мошкова переулка, должен быть ещё открыт! Они прошли за спину Атлантов («кстати, можешь загадать желание, но, бога ради, не терзай их членов, это необязательно») и вошли в подвальчик, тесноватый, как трёхкомнатная «хрущёвка». Продавщицами здесь работали приветливые пухлые тётеньки в белых халатах и высоких шапочках, всегда улыбались. И в бакалее пахло сладким, сразу хотелось жрать. Впрочем, ему всегда хотелось жрать. Стах довольно часто сюда наведывался: до дома на Жуковской хорошего шагу минут двадцать. Иногда здесь можно было добыть какую-нибудь изысканную фигню, типа заливного мяса или тонюсеньких, как папиросная бумага, ромштексов в сухарях. Бывали и фруктовые торты, украшенные скользким куском персика из компотной банки.
Однажды он купил здесь три банки китайской тушёнки. Когда с ликованием открыл одну перед Гинзбургом, выяснилось, что тушёнка – псевдоним очередного безродного космополита: в банке оказалась морская капуста под омерзительным оранжевым соусом. И пахнуло из неё чем-то… знакомым… Гинзбург невозмутимо вывалил на тарелку содержимое банки и принялся есть. Стах глядел на него с ужасом. «Гинзбург! Вы отравитесь… Это невские водоросли в формальдегиде!» – «Херня, – отозвался довольный Гинзбург. – Чаем запьём… Включи агрегат». Электрический чайник он обожал, называл «агрегатом» и включал иногда просто так, вхолостую – любоваться, как в окошке бурлит голубой вулкан.
В гастрономе они разжились пирожками с печёнкой, банкой кильки в томате, песочным печеньем и половиной вчерашней – о чём честно предупредила знакомая продавщица – курицы. «Как могла драгоценная курица остаться со вчера?» – «Кто-то заказал на поминки», – меланхолично улыбаясь, объяснила продавщица, и Стах подхватил: «Но покойник некстати ожил…» И Анна звонко рассмеялась его дохленькой остроте. Заметила, что под такую закусь и выпить полагается.
– У Гинзбурга в тумбочке имеется полбутылки какого-то пойла, – неохотно отозвался он. Вот уж бухать с ней совсем не входило в его планы. Ему назавтра нужна была абсолютно ясная голова.
Но Анна, как выяснилось, привезла с собой бутылку настоящего армянского коньяка – «в подарок зятю». Торжественно выставила на стол, так что пришлось благодарить и устраивать застолье серьёзное: то есть заимствовать у отсутствующего Гинзбурга тарелки, два блюда и даже салфетки, вышитые пятьдесят лет назад кузиной Бетти, богиней пищеблока номер два.
Про кузину Бетти он рассказал, выпив вторую рюмку коньяка: «Бетя, или ты выходишь отсюда моей женой, или мы не выходим отсюда оба!»
Заодно познакомил Анну с Дорой: приволок этот тяжеленный комод, и минут пять безуспешно пытался выманить из панциря ужасную древнюю башку. Анна даже вскрикнула, увидев это мезозойское чудище, поверить не могла, что черепахе столько лет. Пришлось рассказать и эту, вполне романтическую, хотя и грустную историю из серой тетради: черепашонка бабушке Доре оставил в наследство мальчик Ростя, сотрудник Зоопарка, тоже попавший в сорок первом по разнарядке на рубку леса. Потом его призвали на фронт, где он и сгинул, а черепашонок всю зиму проспал в кармане Дориного морского бушлата (тоже подарок кого-то безымянного, унесённого в ледяную неизвестность блокады)… Короче, Дора спасла Дору, и с тех пор черепаха сопровождала её по жизни, и осталась в наследство Зови-меня-Гинзбургу…
– …который оставит её в наследство тебе, а ты – своим детям… и так далее, до скончания веков.
