За спиной она уловила лёгкие шаги – так только Аня ходила, почти бесшумно. Не оборачиваясь, чтобы сестра не видела её слёз, её смятения, она торопливо проговорила:
– Ты не думай, я дом на всех поделю, потом, когда… Просто папка страдал, измучился и…
– Нет, почему… – мягким, почти безмятежным голосом проговорила сестра. – Ты у нас законная наследница, ангел мой… Пользуйся. Нам всем, конечно, деньги за дом очень бы пригодились – каждому на своё, – но папка… Если уж он собственноручно прописал – кто у него в любимчиках ходит…
Надежда вспыхнула, воскликнула:
– Да я всё равно здесь не останусь! После сессии приедет Аристарх, заберёт меня в Питер, всё давно решено, и мы…
– Ре-ше-но? – улыбаясь, проговорила Анна, заходя так, чтобы видеть лицо сестры. Руки она сплела на груди, красивые бледно-голубые глаза мерцали, как у кошки. Они всегда у неё мерцали в моменты бешенства.
– Это кем решено – тобой? А я бы тебе посоветовала умнее быть, с твоим-то синеглазиком, не слишком верить, не слишком на совместное будущее вдохновляться. Больно кудрявый он, глазастенький такой и… о-очень шустрый на баб.
– Ты!!! – придушенно выдавила Надежда. – Что ты несёшь, дура неблагодарная! Аристарх, он… Он посреди экзаменов согласился тебя принять, дорогое учебное время на тебя тратил, по музеям водил…
– Водил, – с той же улыбкой подтвердила Анна, словно бы любуясь гневом младшей сестры, словно бы с интересом её рассматривая и раздумывая – что бы ещё такого забавного той рассказать… какой ещё полешек в этот костёр подбросить… – И в музей повёл, и ночью развлёк. – Она в упор продолжала смотреть на сестру своими мерцающими, чуть сощуренными глазами. Наслаждалась моментом. – Развлёк, понимаешь, с превеликим своим удовольствием.
Кровь отхлынула от лица Надежды. Она откачнулась, переступила с ноги на ногу, прислонилась спиной к кухонной раковине. Глухо, спокойно и убеждённо проговорила:
– Ты лжёшь, гадина.
– …родинки, конечно, перечислять не стану, – так же лукаво улыбаясь, продолжила Анна, – темно было, но кое-какие интимные привычки могу напомнить. Он перед тем, как кончить…
Надежда крутанула горячий кран, схватила Анну за шею, с силой проволокла к раковине, и сунула её голову под струю кипятка. Та дико завизжала, захлёбываясь, суча ногами, обвиснув на раковине… Тут же в столовой грохнули стулья, кто-то крикнул, охнул… Ворвались братья, возникла Люба… кухня вдруг стала маленькой и тесной, заполненной кричащими людьми. Кириллу пришлось сильно ударить Надежду, отшвырнуть прочь, так что она отлетела к плите и больно ударилась спиной, иначе он не мог освободить Анну из её стальной хватки.
Люба кричала высоким бабьим голосом:
– Господи, поминки, поминки!!! Дряни бесстыжие! На поминках отца!
А Богдан, нервно приплясывая – и только мяча под ногами ему не хватало, – частил перед ней:
– Это Анька затеяла, точно тебе говорю. Анька! Простить не может, что отец Надюхе дом завещал…
И крутились, схлёстывались голоса, Кирилл волок куда-то красную подвывающую Анну, визгливо на всех кричала Люба, а Богдан что-то успокаивающе и как-то даже усмехаясь, объяснял соседям, которые деликатно, бочком, по одному или парами исчезали за дверью, в проёме которой всякий раз открывалась каменная неумолимая луна.
Глава 7
Обрыв
Последней она вымыла кладовку первого этажа. Тщательно, добросовестно, руками и внаклонку – мама дочерям говорила: «Не филоним, а любим свой дом!» Дом она любила…
В доме пакостить было нельзя, в нём ещё люди жить будут. Какие люди, когда – её это уже не занимало. Её уже вообще ничего не занимало. Даже мысли вяло шевелились, как подбитые зайцы в туманном поле. И только сквозная дорожка боли вела сквозь запёкшееся сердце, вспыхивая внизу живота, где лежал, и давил, и крутил камешек… – день и ночь; она не спала третьи сутки.
Она уже не плакала, не кричала, не думала; не вела вслух лихорадочных разговоров с собой и с Аристархом, – всё это накатило в первые дни и отхлынуло, оставив гулкую пустоту.
А телефонной трубки не поднимала с того утра, когда, оставшись одна после разъезда родных, впервые сама набрала его питерский телефон. (Прежде никогда не звонила, суеверно боялась помешать: его учёбе, мыслям, свободной минутке… – вообще, любому его занятию и чувству.) Набрала номер и, попав на старушечий голос, окоченелыми губами попросила позвать…
«Пойду, гляну, здесь ли его высочество…» – сказала старуха и канула.
А Надежда разбежалась и прыгнула с высоченного утёса…
И летела вниз с такой режущей силой, будто кто точил ножи у неё внутри, и только Аристарх мог спасти – подхватить её, подбежав к телефону со своим ликующим: «Дылда!!!» – как ни в чём не бывало…
Но он так долго шёл… Он так мучительно долго влачился к телефону, что она всё поняла и всему поверила; и долетела, и разбилась, и осталась лежать – там, среди серых валунов на непроглядном дне.
Затем он всё-таки взял трубку. И со дна своей пропасти она жадно слушала его прерывистое дыхание, слушала робость его, стыд и тошнотворное желание немедленно смыться…
Смерть была на том конце провода… Её смерть. Если бы он издал хотя бы звук, хотя бы голос подал каким-нибудь неуверенным «алло?..» Если б пытался умолять, объяснить… Если б взорвался каким-нибудь пошлым рыдающим «прости!», если бы… Если б она могла понять – что произошло, что с ним и в нём случилось! Но на том конце провода зависла тишина абсолютного униженного предательства. И с каждой минутой длящегося молчания, с каждой минутой этого распухавшего молчания, становилось всё невозможней его преодолеть.
Он молчал, и она не могла произнести ни звука… Сердце внутри ворочалось острым куском льда, изрезая грудную клетку в мелкие лохмотья. Когда пухлое, червивое это молчание выросло до небес и полезло изо всех щелей и дыр, из ноздрей и ушей; когда невыносимо стало дышать, она сказала:
– Не ищи. Меня больше нет. – И опустила трубку.
И сразу поняла – что следует делать.
Гулкая боль затекала в глазницы, пульсировала в висках и в затылке; трассирующая боль прожигала нутро. Интересно, может ли умереть ребёнок в её проклятой утробе под этой лютой канонадой? О ребёнке забыть. Он кончился, как кончилось всё. Он ещё неизвестно кто, и исчезнет вместе с ней, о нём никто никогда не узнает, ибо он несовместим с жизнью.
«Несовместимо с жизнью» – любимая была мамина фраза. Когда шарфик не шёл к плащу или к куртке, или сапоги не хороши были с пальто, она весело припечатывала: «Не-совместимо с жизнью!»
Надежда всё продумала. Идея пришла в голову ночью и весь день её занимала, а сейчас всё так правильно оформилось в голове, несмотря на туман, так последовательно и ясно встало: она умеет прыгать, и это не страшно и привычно, – когда в воду. Это – быстро. Выше по течению на берегах Клязьмы есть вертикальные откосы, и вода под ними глубокая, и омуты с водоворотами. Она знала эти места, сто раз бывала там с… т-сс! Того имени больше нет. Ничего уже нет, а скоро вообще ничего не будет. Главное: оборвать эту непереносимую боль.
